"Дидье ван Ковелер. Запредельная жизнь " - читать интересную книгу автора

злорадные расистские россказни, косые взгляды - шум на весь городок.
Проснись скорее, радость моя, пожалуйста, проснись и уходи!... Я так хочу
остаться живым в твоей памяти, в нашей любви, которая касается только нас
двоих. Беги скорее, и, может, успеешь забрать меня с собой; может, я
поселюсь в твоих воспоминаниях, как знать... Проснись же!
Не слышит. Коснуться ее я не имею никакой возможности, проникнуть в ее
сны тоже не могу. Какое горькое бессилие.
Мне вспомнились все теории и верования, которыми нам прозудили уши на
земле. Тридцать с лишним лет я был убежден, что после смерти существует
Нечто. А выходит, после смерти нет ничего. Одно только мое "я" - и больше
совсем ничего. Единственное любопытное явление, которое я отметил с семи
часов двух минут - я принял за точное время своей кончины показания
кварцевого будильника в момент, когда увидел его из позиции "над
холодильником", - касается памяти. Она как будто подчинялась теперь некоему
ритму, подобному вдоху и выдоху, приливу и отливу: меня по временам
захлестывал, помимо моего желания, поток воспоминаний о чем-то давно
забытом, незначительном или смутно неприятном, что давно было вытеснено
временем. Ничего особенно интересного, и я уже начал жалеть, что не прожил
жизнь бурно, экстравагантно, бесшабашно и экзотично... Если я обречен после
смерти пересматривать всю цепочку нудных мелочей, из которых она состояла, -
ничего себе развлеченьице! Или это, что ли, и есть рай и ад? Ты на целую
вечность заперт один, и тебе снова и снова, до бесконечности, прокручивают
день за днем все, что ты делал, пока был жив. В таком случае участь
какого-нибудь наглого гуляки, нераскаявшегося грабителя или удачливого
садиста вполне может оказаться куда завиднее участи обычного порядочного
человека, который никогда не делал ничего дурного и жил в мире со своей
совестью.
Гляжу на тело, из которого меня выставили без всякого предупреждения, -
вот он я, этот парень с голым белым задом, что валяется впритирку к стенке,
долговязый, дрябловатый, нескладный, лежит, засунув палец между двадцать
четвертой и двадцать пятой страницами романа Ламартина. Что я оставил после
себя на земле? Что толку было от моего существования? Всю жизнь я хранил
верность юношеским мечтам, которыми сам пресытился; всю жизнь лелеял образ
идеальной женщины, неизменно желал добиться внутренней гармонии в своих
картинах, мазал полотно за полотном, чтобы они служили перегородкой между
мной и обыденностью; наблюдал, как стареет мой отец и растет мой сын, и
старался не показать им свое разочарование; обожал озеро Бурже, книги
Александра Дюма, запах мокрых кипарисов, бургундское вино, фондю, оперы
Верди и песенки Брассанса, заварные пирожные, тихий снег и первое пятно
краски на полотне, которое еще вольно стать чем угодно. Я любил жизнь, но
обходился малым; путешествовал по миру на своем неподвижно стоящем прицепе,
и если не отъезжал далеко от дома, зато ничего не потерял в пути. Прожил
сравнительно благополучно и ушел из жизни, как выходят из-за стола, учтиво
поблагодарив шеф-повара. К чему ругать меню, раз сам его выбрал, оспаривать
счет, выпрашивать добавку? Будь мне отпущено еще с десяток лет, я с
удовольствием прожил бы их, а нет - легко обойдусь. Все равно, сколько бы
времени тебе ни было отпущено, гением не станешь, а все остальное мне успело
надоесть.
Конечно, все было бы иначе, если бы я был нужен тем, кто мне дорог. Но
сын меня не любит, отец ругает, а жена давно не замечает. Люсьен ставит мне