"Василий Павлович Козаченко. Белое пятно (Повесть про войну)" - читать интересную книгу автора

сосредоточенным и каким-то просветленным.
- Садись, рассказывай и не бойся, - властно, негромко приказала мне
женщина и сама снова села на скамью.
А я... В груди у меня что-то вдруг задрожало и оборвалось. Видимо,
сказалось вдруг все: и непреоборимая усталость, и голод, и стыд, и
волнение... И мне, взрослому человеку, который вот уже третий год играет в
жмурки со смертью, вдруг стало ясно, что если я не сделаю сейчас чего-то
особенного, чего-то необычного, то обязательно...
разревусь. Разрыдаюсь здесь, на глазах у этих незнакомых, но уже родных
мне людей.
- Мама, - сказал я, - спасибо вам, мама... Скажите, нет ли у вас
случайно горячей воды?
Довольно живо для своего возраста она метнулась к печи, открыла
заслонку и прямо руками, большими и узловатыми, вынула из печи и поставила
на шесток большой кувшин.
- Вот... Приготовила Миките голову помыть. Такая горячая, пальца не
удержишь...
И тогда я, теперь уже, наверное, по-настоящему удивляя их,
по-настоящему рискуя показаться сумасшедшим, совершил недозволенное.
Отвернувшись к шестку, высвободил из-под ремня подол сорочки, скомкал его
и погрузил в горячую воду, прямо в кувшин... Подержав так, слегка отжал
воду и, подойдя к каганцу, расправил мокрое полотно.
- Посмотрите и... верьте мне, мама...
На мокром желтоватом подоле теперь ясно, как на проявленном негативе,
выступали слова моей секретной, сверхсекретной, предназначенной лишь для
подпольного руководства справки. С фамилией, званием, полномочиями,
печатью и подписью высшего начальника.
Единственный глаз Микиты так и прикипел к этому диву. А когда наконец
он посмотрел на меня, его губы растянулись в широкой детской улыбке. И
глаз, утратив недавнюю напряженность, сверкал откровенным и искренним
восторгом...
Женщина, один лишь раз взглянув в мою сторону, тотчас же с как-им-то
вежливым и сдержанным достоинством отвела глаза:
- Не нужно мне этого, сынок. Зачем оно!.. Да и читаю я еле-еле... При
таком свете и разглядеть-то ничего не сумею.
Говорила она, как и раньше, ровным, спокойным голосом, хотя ощущались
уже в нем и какие-то новые, более теплые нотки.
А я стоял перед нею с автоматом на шее и мокрым подолом рубашки в
руках. Выглядел, вероятно, со стороны дурак дураком, а чувствовал себя
счастливым.
Зачем я совершил это безрассудство, поддавшись внезапному порыву?
Сказалась нечеловеческая напряженность последних суток? Непредвиденные
осложнения?
Сдали нервы? Не знаю, не могу сказать! Может быть, потому, а может, и
нет. Не знаю... Знаю лишь одно. И уверен в этом твердо и непоколебимо и по
сей день. Если бы тогда в той хате я поступил иначе, то всю жизнь
чувствовал бы угрызения совести. Мне и сейчас кажется, что я должен был
поступить именно так, и только так.
Это было какое-то необычное прозрение, что-то тогда еще не до конца
осознанное. Прозрение и большое духовное потрясение. Как будто я