"Вильям Федорович Козлов. Копейка " - читать интересную книгу автора

распрощались по-хорошему. Даже поцеловались два раза. Ушёл дядя Матвей. А
утром чуть свет стук в окно и густой Матвеев бас: "Анна-а, выходи!"
И вот уже которое утро вместо матери я выхожу на крыльцо. Меня с
детства отец приучал говорить правду. Бывало, совру, - обязательно за уши
оттреплет, а сознаюсь - с миром отпустит. И я почти отучился врать. Не было
в этом никакой нужды. А тут мама сама врать заставляет. Я-то хорошо знаю,
что у неё ничего не болит. Не знаю, можно ли на моей маме воду куда-то
возить и пахать, как на тракторе, но здоровье у неё отменное. У моей матери
даже насморка не бывает. Я даже не знаю, от кого она услышала про этот
радикулит.
Когда я вернулся в избу, мать, уже одетая, с подойником в руке ждала
меня.
- Ругался? - спросила она.
- Заскорузла, говорит, у тебя совесть.
- Окаянный... Неужто так и сказал?
- Боишься, говорит, работы, как чёрт ладана... Что такое ладан?
Грохнув подойником, мать ушла в хлев корову доить. Наверное, не знает,
что такое ладан. А вот про радикулит знает. Дверь осталась отворенной, и я
слышал, как ударялись в звонкое дно подойника тугие струи молока. Вот
бурёнка переступила с ноги на ногу, и мать проворчала: "Стой, урод!" Возле
хлева рылись в навозе куры и о чём-то негромко толковали с петухом. В
тесной клетушке натужно кряхтел боров Васька. Послышался сочный скрип:
Васька почесал о перегородку жирный бок.
Половина седьмого. А в школу нужно к половине девятого. Хорошо бы ещё
поспать, да вряд ли теперь заснёшь. Почему мать не хочет работать в
колхозе? Ходят ведь другие на работу? Тётя Серафима, Лёнькина мать. У неё
около двухсот трудодней. И её никто не ругает, а, наоборот, всегда в пример
ставят. И по утрам бригадир не кричит у неё под окном. Она сама встаёт,
когда положено. И никогда не жалуется, что колхоз развалился и оттуда
бежать надо куда глаза глядят. И нельзя сказать, что Лёнька не обут и не
одет. Всё у него есть, как полагается.
И всё равно я знаю, что моя мать - не лодырь. И не "боится она работы,
как чёрт ладана". Весь день по дому вертится. У нас хозяйство большое:
корова, боров, куры, десятка два уток. За утками особенно ухаживать не
надо. Чуть свет, - они гуськом шлёпают вдоль грядок к речке. И до вечера
полощутся там. А когда стемнеет, по той же тропке вернутся домой. И впереди
всегда переваливается старая жирная утка с коричневым вихром на голове.
Струи молока глухо вжикали. Подойник наполнился, поднялась пена, и
струи замолчали. Сейчас вернётся мать, разольёт по горшкам и кринкам тёплое
парное молоко. Нальёт в большую алюминиевую кружку и мне. А часов в восемь
к правлению подойдёт рейсовый автобус. У правления никто в него не сядет:
пассажиры дожидаются автобуса у околицы. Мать с бидоном и лукошком яиц
заберётся в автобус и поедет в город, на колхозный рынок; вместе с ней
поедут одни старухи. И тоже с молоком и яйцами.
Когда мать вернулась в избу, я уже прибрал постель и сидел за столом.
Пока я прихлёбывал из глиняной посудины тёплое парное молоко, мать затопила
печку.
- А что я ему завтра скажу? - спросил я.
Мать ухватом задвинула чугун в самый огонь. Волосы у нее тёмные,
густые. В волосах большая белая шпилька. Отец привёз из Ленинграда. Плечи у