"Владимир Краковский. Один над нами рок " - читать интересную книгу автора

спросил он с интересом.- Что ответила Наташка?"
"Сказала, что вечером у нее стирка,- ответил Пущин.- Исподнее, говорит,
загрязнилось..."
Итог разговору подвел главный его зачинщик и дирижер - Вяземский.
"Итак, мотив ясен,- сказал он.- Но Сашок предпочитает скрытничать,
поэтому мы сами пойдем сейчас к главврачу и объявим: Пушкин стрелял в
Дантеса из ревности... Фу, прямо гора с плеч... Айда, ребята!"
"Стойте! - закричал Пушкин.- Не путайте в это дело Наташку! Я вам
сейчас все объясню! Мотив совсем другой!"

Его как прорвало. Целый час мы слушали взволнованную исповедь
отчаявшегося человека.
Начал он издалека. Он так и сказал: "Чтоб вы все поняли, я начну
издалека". Всю свою жизнь, сказал он, с младых ногтей, буквально с пеленок,
и в школе, и дома он воспитывался в духе интернационализма. Интернационализм
он впитывал с молоком матери, атмосферой интернационализма дышал. Ему всегда
было все равно, кто перед ним - еврей, татарин или печенег. Встретив однажды
на улице негра, он пожал ему руку и сказал, что хочет с ним выпить.
"О'кей!" - ответил негр и вынул из кейса поллитровку. Они распили ее в
ближайшем подъезде и на прощание крепко расцеловались. Когда возник спор -
кто изобрел радио:
Маркони или Попов, он воскликнул: "Какая разница? Оба хороши!" - и
послал телеграмму итальянскому правительству с просьбой передать наилучшие
пожелания детям и внукам Маркони... Но, к стыду своему, он никогда не
называл закон сохранения вещества законом Ломоносова - Лавуазье и трижды
звонил во Французскую академию с требованием отказаться от своей половины
приоритета...
"Не люблю французов,- покрываясь краской стыда, сказал он. Позор на мою
голову, грош цена моему интернационализму! Сам не знаю, откуда у меня это.
Ведь любовь ко всем на свете нациям - это то, чем я пропитан насквозь. А вот
с французами почему-то интернационализм не получается. Я всегда ощущал этот
психологический факт как огромный изъян в своей нравственности и со жгучим
чувством стыда как мог его скрывал. Я бы скрывал и дальше, но ваше дурацкое
предположение о флирте Дантеса с
Наташкой может бросить тень на ее целомудрие, и это вынуждает меня к
признанию..."
Он рассказал нам, что, когда Дантес только пришел в цех и, знакомясь,
произнес свою фамилию, в сердце будто током ударило.
Сначала Сашок воспринял этот факт как явление легкой сердечной
недостаточности: в то время как раз подходил конец последней пятилетки и
работать приходилось по две, а то и по две с половиной смены, чтоб выполнить
ее на четыре дня раньше срока.
Сашок тогда подумал: "Что-то рановато у меня сердце барахлить
начинает",- но трудовых темпов не снизил - честь цеха для него всегда была
выше всего личного...
Но пятилетка кончилась, новая же - в связи с развалом страны - так и не
началась, объем работы резко уменьшился, перекуры стали основным
времяпрепровождением, а резкие толчки в сердце при слове "Дантес"
продолжались. Мало того, при виде самого Дантеса стали сжиматься кулаки.
Пушкин понял, что его ненавидит...