"Владимир Краковский. Один над нами рок " - читать интересную книгу автора

интернационалистом, готовым водить хороводы с любыми национальностями, он
делает почему-то сильное исключение для французов. Эта нация выводит его из
себя до такой степени, что едва зазвучит где-нибудь ихняя фамилия, как у
него сразу же оружия ищет рука - самопала или револьвера. Однако теперь все
переменилось, отныне его рука ничего огнестрельного искать не будет, потому
что выяснилось: наш француз - вовсе и не француз, а итальянец, точнее,
отдаленный потомок одного макаронника, приехавшего бог весть зачем из
солнечного Неаполя в заснеженный
Петербург. Пушкин о своей ошибке уже знает и готов на коленях
извиняться перед начцеха, потому что итальянцев он как раз любит
- причем настолько, что и здесь слегка нарушает свой интернационализм:
вместо того чтоб любить их одинаково с остальными, он их любит больше
всех...

"За что ж это он их так взлюбил?" - с подозрительностью спросил
главврач.
Мы ответили: не знаем. Может, за оперу "Аида", а может, как раз и за
макароны,- любовь штука тонкая, ее аршином общим не измеришь, вырастает она
порой из совершеннейшего сора, а то и вообще из дерьма. Главврач с нами
согласился, сказав: "Это точно. Моя любовь к жене как раз из него и выросла.
Может, поэтому до сих пор никак не кончится. Вы можете мне не поверить, но я
засыпаю с ее именем на устах".
"А просыпаетесь с каким?" - поинтересовались мы. "Разве здесь
просыпаются? - с горечью сказал главврач.- Здесь будят. Едва заалеет восток,
как в палату приходят медсестры и начинают делать уколы - кому в мозжечок,
кому в затылочный полюс или в верхнюю теменную дольку... Вопли стоят такие,
что и мертвый почувствует дискомфорт..."
Мы вернулись к разговору о Пушкине.
"Я не могу держать у себя человека, который знает, зачем стрелял,-
сказал главврач.- Такому место в тюрьме. Но поскольку ваш Пушкин стрелял без
пуль, то он обыкновенный хулиган, уже отсидевший у нас больше, чем ему дал
бы самый строгий суд. Я сейчас выпишу ему освобождение. Забирайте. Или,
может, пусть спокойно поспит до утра?"
"Какой может быть сон? - ответили мы.- Да он сейчас мечется в коридоре,
ожидая вашего решения. Рвется на свободу, чтоб поваляться в ногах у начцеха
за ошибочные действия".
"Это с его стороны будет очень правильный поступок",- сказал главврач и
сел писать Пушкину освобождение...

И все же бюрократы из районного суда настояли на том, чтоб суд
состоялся. Раз не псих, значит, подсудимый - такая у них была логика.
Мы опять протестовали против позорного судилища, стояли с плакатами:
"Ой, как нам за вас стыдно, граждане судьи!" и
"Прокурор, на кого ты замахнулся своею грязною рукой?"
Но стояли недолго, суд кончился быстрей, чем можно было ожидать, и это
благодаря толковому адвокату, которого мы наняли в долг.
Он на суде сказал: "Даже если б Пушкин стрелял настоящей пулей и ранил
или, чего доброго, убил бы своего непосредственного начальника, и то все
равно стрельбу эту следовало бы квалифицировать как покушение на убийство
негодными средствами.