"Даниил Федорович Краминов. Дорога через ночь (Повесть) " - читать интересную книгу автора

приготовимся.
Точно сказав последнее слово, он схватил тачку и погнал по доскам
наверх. Я последовал за ним в бесконечной веренице тачечников.
Вернувшись с пустой тачкой в тот же угол, я попытался возобновить
разговор, но Самарцев тут же прекратил его и взял с меня слово ни с кем не
говорить об этом и никогда не упоминать слова "побег".
Лишь убедившись, что я могу терпеть, быть осторожным и держать язык
за зубами, он познакомил меня с товарищами по замыслу.
Первым оказался, как я и предполагал, Алексей Егоров. Для своих
двадцати трех лет этот парень был необыкновенно зрелым физически и
умственно. Он отличался стариковской сдержанностью, чувства свои выражал
не словами, в которых почти всегда испытывал недостаток, а действием. Был
смел и решителен, с необычайно развитым чувством долга.
- Раз это нужно, - говорил он обычно, - я сделаю. О чем тут
толковать: нужно - значит нужно. И все. Я ведь коммунист...
Это "и все" произносил Егоров часто, выражая неясные мысли, которые
бродили в голове, а на язык пробиться не могли. К товарищам, которым
верил, а верил он не многим, привязывался сильно и во имя дружбы не жалел
ничего и никого, даже себя. Он и в концлагерь-то попал за то, что хотел
спасти от расстрела своего комиссара. Когда пленных построили и приказали
комиссарам и политрукам сделать пять шагов вперед, Алексей вышел. Думал,
что заберут его, оставив пожилого семейного комиссара в покое. Тот,
однако, не удержался и тоже выступил из шеренги. Комиссара расстреляли, а
избитого Егорова бросили в концлагерь.
Максима Медовкина, который был вроде помощника Самарцева, хотя и
старался скрывать это, я отнес к числу участников замысла также до того,
как Вася назвал его. Словоохотливый Максим был непоседлив: часто переходил
от одних нар к другим, от человека к человеку.
- У тебя шило, что ли, в известном месте? - спросил его как-то
медлительный Егоров. - Что ты все время мечешься, минуты не можешь
посидеть?
- Не шило у меня, а хуже, - отвечал Максим. - Шило выдернуть можно, а
то, что во мне сидит, не выдернешь...
Непоседа был хитер. В течение дня успевал задержаться на минутку-две
почти около каждого обитателя барака (кроме иностранцев, с которыми
объясняться не мог), обменяться парой фраз, тряхнуть по-приятельски за
плечо, сбалагурить или хотя бы дружески подмигнуть. Он знал не только
всех, но и, наверное, все о каждом. Его знакомства в других бараках были
многочисленны, и он приносил новости из всех углов лагеря. Каким-то
непостижимым для нас путем Максим узнавал даже о ночных оргиях, которые
устраивал Дрюкашка с девушками из женской охраны, и мог уже на другой день
рассказать об этом с мельчайшими подробностями.
Как вполне естественное принял я известие, что в группу входит бывший
капитан Жариков. Угрюмый и молчаливый, этот кадровый офицер был очень
замкнут. То ли ход войны, то ли плен и концлагерь раздавили в нем все
человеческое, и он будто одеревенел. Свое прошлое Жариков берег с
болезненной настороженностью, на вопросы о нем отвечал таким хмурым и
враждебным взглядом, что никто не отваживался настаивать на ответах. Было
ясно, что у него есть какое-то свое, особое, личное несчастье.
Несколько удивило меня и даже обеспокоило признание Самарцева, что в