"Иосиф Игнатий Крашевский. Гетманские грехи" - читать интересную книгу автора

спасенье - принудить его к молчанию.
Ксендз Целестин вздохнул.
- Может быть, вам это покажется странным во мне, - нерешительно начал
гетман, - если я попрошу вас провести меня к бедному старику? Сочтите это
просто грешным любопытством светского лица.
На лице настоятеля отразилась печаль и сильная растерянность.
- Я не хотел бы, - сказал он, - противиться желанию вашего
превосходительства, но... такое любопытство, если не грешное, то во всяком
случае не скромное. Это - забава, от которой слезы навертываются на глаза,
потому что разум человеческий сходит с прямого пути.
- Но ведь он был в полном сознании в последний раз, когда я его
видел? - возразил Браницкий.
- Лучше бы он уж не казался таким, чтобы не вводить никого в
заблуждение, - заметил настоятель.
- Но один разговор с ним ведь не повредит мне! - настаивал гетман.
- Я совершенно этого не боюсь, - запротестовал доминиканец, - но,
может быть, он произведет на вас неприятное впечатление, потому что старик
находится в таком состоянии, когда люди не желают и не умеют ни к кому
отнестись с почтением. Зачем же вашему превосходительству подвергаться
этому?
Браницкий, уже не возражая ничего на эти доводы, пошел к дверям и
сказал:
- Впустите меня на минуточку в его келью. Прошу вас об этом.
Отец Целестин, исчерпав все убеждения, последовал за гетманом, лицо
его имело недовольное и озабоченное выражение.
Выйдя в коридор, он указал рукою дорогу к келье о. Елисея и молча
проводил его до нее. Шепнул только, что хотел бы предупредить старика о
посещении такого почетного гостя.
Пройдя еще несколько шагов, они остановились у порога кельи, и
настоятель отворил дверь в нее; в глубине маленькой, полутемной кельи
гетман различил старого, сгорбленного, совершенно лысого монаха, стоявшего
на коленях перед распятием со сложенными руками и молившегося. У ног его
лежал череп мертвеца.
Настоятель наклонился к нему и стал что-то шептать, но монах,
казалось, не слушал его и не обращал на него внимания; прошло довольно
много времени, прежде чем он, склонившись головой до самой земли, медленно
поднялся, и гетман увидел перед собою совершенно дряхлого, высохшего, но
не от лет, а от жизни монаха в сильно поношенной одежде, который,
поглядывая на дверь, искал его взглядом.
Но в этом взгляде не было ни смирения, ни раболепства, которое
выказывали по отношению к такому высокому сановнику все, не исключая и
духовных лиц; вошедший был в глазах монаха не гетман, а грешник и ближний.
Вся фигура этого старца, словно сошедшего с картины, была идеалом
аскета, который, живя на свете, не принадлежит свету. Следы добровольного
умерщвления тела и небесных восторгов рисовались на его лице, внушая
уважение и тревогу, а взгляд его имел в себе такую твердость и силу духа,
что ничто не могло ему противиться. Глубоко запавшие, но живые глаза,
смотрели ясным взглядом, проникавшим до глубины души и, казалось, видевшим
то, что было скрыто для всех. В линии крепко сжатых губ была горечь и
большая доброта, вернее, большое сострадание к людям, и печаль, вызванная