"Петр Краснов. Пой, скворушка, пой" - читать интересную книгу автора

пор было, с надеждой какой-то - а здесь ни новую начать, ни старую
продолжить... Будто кругаля какого огромного, двадцатилетнего дал; и вот
замкнулся он, круг, вернул его к тому, с чего начал, от чего с таким
когда-то азартом оттолкнулся, насильно вернул и без всякого видимого смысла,
носом безжалостно ткнул в старое свое, покинутое - и уж немилое теперь, в
этом никак не мог он себе не признаться...
Какое-никакое обзаведенье в доме оставалось еще: посуда та же,
электроплитка, постель на материнской с никелированными поржавевшими дужками
кровати и диванишко полуразвалившийся, сосланный из города сюда,
ношеная-переношеная одежка, тряпье всякое в шифоньере и на вешалках, ящик с
немногим инструментом - старее старого все, отжитое, но функционально, как
Гречанинов говаривал, еще пригодное, не робинзоном начинать. Деньги на
первое время есть, а дальше работу искать, не миновать. Сестра была здесь
летом, семьей пожили с неделю, как могли прибрались в доме; а за избой
шестой уж год, как матери умереть, соседи приглядывали, даже и ставен на
окнах не закрывали - тоска иначе, дескать, улочка их к реке и без того
прорежена: кто поумер, кто отъехал куда, за лучшей будто бы жизнью... а нет
ее теперь для нас нигде, доброй, хоть разыщись. Терпимая если где, может, но
уж не добрая никак. А откровенно кому сказать, то и злобой какой-то
одержимая, упорной, непонятной и потому беспричинной будто, даже
безадресной - ко всему. Но и этого некому было сказать.
Ночью кидала его по постели тоска. В полусне он не мог сопротивляться
ей, и она ломала его как припадочного, виденья показывала свои, напрочь
лишенные смысла, но оттого еще более безотрадные ему, безнадежные - ибо он
искал смысл. А его не было, лезли какие-то хари торжествующей бессмыслицы и
сиротства, и он заталкивал их обессиленными сламывающимися руками, как дым в
печку, а они лезли все и лезли, заполняли все смутно видимые во тьме, когда
открывал он глаза, углы избы - его же избы, своей же! - и хозяйничали в ней,
торжествовали над ним и здесь... И лишь далеко где-то в хороводящем злыми
ликами, спертом ими и сырым печным жаром пространстве этом бессильно
взлететь пытался и тут же сникал его ж собственный, он знал, за
отдаленностью надмирной им самим еле угадываемый голос, выкликал: "Сы-нок...
сы-нок..." Сына звал, ждал помощи от него - это от маленького-то,
пятилетнего? - и не мог дозваться.
Нет, так нельзя больше... Изломанный весь, изнуренный ночью этой, сидел
угнувшись на постели, в опорки валяные сунув голые ноги, озирался на стены
свои, на плачущие нутряной слезой, мутным рассветом занимавшиеся окошки, на
иконку сиротливую Николы, кажется, оставленную сеструхой на опустевших
угловых полках иконостаса в переднем углу... Нельзя. Надо по-другому как-то,
иначе так и пойдет, достанут эти ночки. Давно уже достают. Работать, в
работе только, другого ему не было.
В избе, с вечера жарко вроде бы натопленной, сильно поостыло уже,
воняющий мышами воздух вовсе влажным стал и тяжелым: отсырела вся и
намерзлась она тоже, изба, нахолодалась за столько лет, не вот прогреешь, из
чернолесья разного собранную отцом в шестьдесят четвертом, кажется... ну да,
ровесники они почти с нею, мать уже с пузом, с третьим с ним, штукатурила ее
и обмазывала, обихаживала. И в нем самом, человеке, как в строенье всяком, и
глина есть своя, верно, и дерево, и камень - и все временем, дурнопогодицей
рушится, всяк в свой черед, успевай латать. И покривился, дневной трезвостью
своей усмехнулся: вот-вот, и крыша поехала уже - соломенная твоя.