"Петр Краснов. Понять - простить (Литература русской эмиграции)" - читать интересную книгу автора

положения и бороться с правительством.
- Довольно мы поработали на него, питаясь черным хлебом да водицей
запивая. Поварились мы с Липой в своем соку в Джаркенте, наплодили детей,
теперь пожалуйте: гони монету, деньги на бочку, подавай свободу,
восьмичасовой день и прочее, обеспечение старости, а то забастовка будет -
прямо очаровательно все это выходит, - говорил бледный Венедикт
Венедиктович.
Сестра Липочка сидела на кровати брата, и жалко и встревожено было ее в
зеленый оттенок впадающее лицо с громадными усталыми глазами.
- Дика, - воскликнула она, - да что же это вы надумали! Бунт против
начальства! А прогонят, куда мы с пятерыми детьми денемся!
- Венедикт, - сказал Федор Михайлович, - нехорошее вы задумали! Вспомни
Теплоухова и его рассказы про вашу работу. Долг превыше всего.
С озлоблением, странным, никогда не виденным у него раньше, вдруг
закричал Лисенко:
- Долг! К чертовой матери под хвост этот долг. Нам долг их идиотские
адреса разбирать, по Джаркентам киснуть, целый век письма штемпелевать да
баулы запаковывать, а их долг по ресторанам сидеть да музыку слушать. Вот
нелепица-то! Прямо грациозно это все.
- Но кому-нибудь нужно же сидеть в Джаркенте, кто-нибудь должен адреса
разбирать, иначе жизнь станет и погибнет государство!
- Туда ему и дорога! И что это за государство! Ни свободы, ни простора!
- Грех! Грех, какой, Венедикт! - воскликнула Наташа. - Ничего лучше,
ничего краше нет нашей русской земли. А как я тоскую по Джаркенту, по нашему
саду, по яблоням нашим милым, по горам далеким. Ведь если так, как вы
хотите, что же с Джаркентом будет?
- Отдать его таранчам и киргизам. Нельзя угнетать народности. Это
нелепица какая-то, вся наша Россия. Велика Федора, да дура.
- Нет, с ним нельзя теперь разговаривать. Он совсем с ума спятил, -
сказал Федор Михайлович...
И была забастовка. Не горели огни, не ходили трамваи, за водой бегали
на Прудки и на Неву, водопровод не работал. Лисенко не ходил на службу и без
дела, тоскливый, шатался по квартире. Много курил, мрачно сплевывал и
говорил сердито: "Добьемся мы своего. Прямо грациозно это все, а своего
добьемся".
В почтамте работали барышни, лицеисты, правоведы, офицеры... Пахло
духами, шел невинный флирт, путали письма и не по тем трактам засылали
корреспонденцию.
Но чиновники своего добились. Им дали прибавку. Но прибавка уже не
удовлетворила. В государственном организме появилась какая-то гноем
сочащаяся рана. Цены на все поднимались. Транспорт стал ненадежен. Союзы
рабочих повышали ставку заработной платы и уменьшали производительность
работы. То тут, то там бастовали предприятия. Совершались экспроприации,
нападения и погромы.
"Да, вот когда и как это началось! - думал, тихо ворочаясь на постели и
стараясь не разбудить Наташу, Федор Михайлович. - И как я тогда ничего этого
не заметил? Ведь это было как болезнь. Как тиф, что ли, когда температура
поднимается. Разве можно сравнить хотя бы Невский проспект, когда я был
юнкером и гулял по нему с мамой, тихий, дружный, ласковый, веселый, с мирно
позванивающими конками, и теперешний Невский, куда без револьвера в кармане