"Петр Краснов. Понять - простить (Литература русской эмиграции)" - читать интересную книгу автора

сплошной черной массой. Шум улицы сюда не достигал.
Было слышно, как тикали часы. На полке камина стояли мраморный амур и
две вазы. Кускову казалось странным, что они здесь давно стояли. Много лет.
Всегда... До войны... Задолго до войны. Никто их не стаскивал, не прятал
торопливо, не убирал, не разбивал, не увозил. Только чистили и мыли перед
праздниками. Да... странно. Словно тут не было войны... И уж, конечно, не
было революции и большевиков. Они это забыли. Они этого уже больше не
понимают. И никогда не поймут.
Кусков прошелся по ковру. Мягкий был ковер, серо-розовый, пушистый,
теплый. Хранил в себе тайны отдельного кабинета. И диванчик, розовый с
золотом, и кресла, и стулья стояли тихие и точно лукавые. Знали они что-то
забавное, может быть, и неприличное, но непременно красивое. И Madeleine в
окно гляделась не строгостью христианского храма, а, скорее, тонким
сладострастием античного капища. Узкие длинные ступени ее точно ждали
цветов, гирлянд и полуобнаженных женских тел.
Черное пианино у стены тоже слыхало песни веселья. В белой
накрахмаленной скатерти, в фарфоре тарелок, в готовой закуске, в серебряном
ведре со льдом, где торчала стеклянная бутылка с русской водкой, было что-то
чистое, красивое, но и развратное.
"Русская водка! - значит, осталось же что-то русское. Не все Третий
Интернационал, не все большевики! И искусство русское осталось. Изгаженное
большевиками, жидами и футуристами, приноровленное служить их целям,
насмехаться над Русью, показывать ее загранице в уродливом виде, с
неврастениками-царями, прокутившимся дворянством и голытьбой
интеллигентской... Пошлые, красные малявинские бабы, грязный, развратный
лубок, сизые носы картошкой, песни улицы, да, - для заграничного потребления
это хорошо. Гонит предпринимателям монету. Дает возможность победителю
насладиться здоровым смехом... Les popes, les moujikis, la wodka, la
Katjenka... (Попы, мужики, водка, Катенька... (фр.)) Ax, как хорошо! Ces
vilains sauva-ges" (Эти мерзкие дикари (фр.)).
Кусков поежился и отошел от окна. Неужели ничего больше не осталось?
"Les bolschewikis"... (Большевики (фр.))
И вдруг вспомнил...
Он был в гостях у соседей. Таких же белых рабов, каким был и сам. Был
сумрачный январский вечер. И было уже так темно, что на пять шагов ничего не
было видно. Только что с треском, ломая сучья, упала высокая ель, и
заблестела в темноте свежая рана обнаженного пня. Шел дождь со снегом, и в
вершинах деревьев нудно шумел холодный ветер.
- Что же, господа, пошабашим, что ль! - раздался молодой голос, и
Кусков прямо перед собой увидел высокого стройного казачьего есаула.
Черноусый, бледный, с глубоко впавшими глазами, со сдвинутой на затылок
старой папахой, он стоял в рубахе и портах, подставляя снегу и дождю впалую
темную грудь. В тонких руках он держал топор.
- Идемте, ваше благородие, все одно работать нельзя. Пилу завязишь в
этой мокроте. Неспособно совсем, - ответил кто-то из мрака.
К грязной тропинке, где в коричневой торфяной жиже по щиколотку утопала
нога, сходились со всех сторон люди. Тропинка так круто шла вниз, что идти
можно было только держась за канат и помогая друг другу.
Шли молча. Накрыли головы и плечи старыми шинелями.
Внизу уже сгустился мрак. Тусклыми желтыми пятнами горели окна большого