"Милош В.Кратохвил. Европа в окопах (второй роман) " - читать интересную книгу автора

определенных условиях, имеет собственное лицо, а потому с ней можно и
бороться. Мы знаем, с кем имеем дело, каким оружием смерть воспользуется и
каким мы попытаемся отразить нападение, короче - мы отнюдь не пассивны, а
напротив, делаем, что можем, и постоянно надеемся на победу - нередко не без
оснований, - а когда предчувствуем поражение, нами овладевает совершенно
конкретный страх, смысл которому придают разум и чувство.
А здесь? Смерть анонимна, никак не дает о себе знать, а поскольку
родилась она из бессмыслицы, то и не подчиняется никакому порядку, никакой
логике, от нее нет защиты. Смерть здесь слишком безлика и случайна, чтобы на
нее можно было как-то реагировать, в том числе - и страхом.
Хорошенький сумбур у меня в голове, верно?
Я бы мог на все это наплевать как на пустое теоретизирование, если бы
не одно обстоятельство...
В начале письма я подробно описал тебе, где нахожусь во время сочинения
сих строк. Я тут удобно пристроился, а на доске, положенной перед бруствером
для удобства стреляющего, довольно хорошо пишется. Писал я тебе и о
"ничейной земле" - голая и растерзанная, она простирается на всем
двухсотметровом расстоянии между нашими и чужими окопами.
Но вот про что я тебе еще не написал и говорю только сейчас - примерно
в середине этой пустоши лежит солдат, который не жив и не мертв, а пребывает
как бы между жизнью и смертью. Большей частью он в беспамятстве, но
временами приходит в себя и кричит. Все слабее и слабее. Сначала звал на
помощь, по-немецки, значит, он с нашей стороны, потом уже только подвывал.
Должно быть, у него прострелены ноги, но главную рану он, очевидно, получил
в живот. Это продолжается уже тридцать шесть часов, вторую ночь, а он все
лежит и время от времени воет. И никто не может ему помочь: те, напротив,
знают, что за ним - наш наблюдательный пункт, и следят за нами, как черти.
Там у них сменяются снайперы, стоит взять в руки каску и чуточку приподнять
над краем окопа, - тут же о нее чиркнет пуля. Нечто подобное предполагают и
они, так что выглядывать им неохота.
А ведь если бы этот бедняга попал в любой лазарет - наш или их, - его
бы прооперировали, заштопали, стали бы лечить...
Стоит только добраться до него.
Но это невозможно.
Почему я кончаю этим письмо?
Чтобы ты понял, когда будешь читать, при каких обстоятельствах я его
писал, и притом сумел дописать, вполне связно, без волнения, даже с
определенным объективизмом наблюдателя и с попыткой анализировать
собственные чувства в то время, как в ста метрах без всякой помощи лежал,
страдал и умирал человек, умирал абсолютно, абсолютно бессмысленно.
Да, я начинаю бояться самого себя".

3

"Представь себе, милый дядюшка, сегодня пал "на поле брани" капитан
Брехлер фон Просковиц! Наверняка он, бедняга, представлял себе свою смерть
иначе. Заговаривал о ней довольно часто. Если бы это был кто-либо иной, я бы
воспринимал эти разговоры как вид самозащиты от назойливого страха, но наш
капитан - такой, каким мы его знали, - действительно видел в смерти вершину
воинского героизма и в разговоре часто возвращался к ней, как это делают