"Вадим Крейд. Георгий Иванов ("Жизнь замечательных людей") " - читать интересную книгу автора

петербургский кадет и тридцатилетний Георгий Иванович Чулков, казавшийся
маститым писателем, свой человек в салоне Мережковских, друг Блока, редактор
альманахов "Факелы" и "Белые ночи". Людей, проницательно понимавших природу
символизма, как понимал Чулков, было не так уж много. Корни его собственного
"мистического анархизма" - а к нему он пытался приобщить и Георгия Иванова -
уходили в почву русского декадентства, которое он считал смешением света и
тьмы и в чем видел настроение, уже перелившееся через край вскормившего его
искусства и теперь влиявшее на саму жизнь. "В декадентстве, - говорил Чулков
своему новому знакомцу, - была "тайная прелесть", теперь она уже постепенно
выдыхается". О самой "прелести" Чулков сказал неоднозначно - то ли как об
очаровании, то ли как о демонической прельстительной силе. "Что сближает
людей, в особенности людей нашего круга? - спрашивал он. - Сказать?" И тут
же отвечал: "Сближает непримиримое отношение к власти над нами извне
навязанных норм".
Он разгадал существенное в блоковских "Стихах о Прекрасной Даме",
сказав о них словами их автора: "Великий свет и злая тьма". Обо всем этом он
говорил с юным поэтом и явился для него посредником между ним и этой тайной
прелестью, которую много лет спустя Георгий Иванов назвал - с ироническим
одобрением - "декадентской отравой". С Блоком Чулков познакомился в 1904
году у Мережковских и долго оставался в кругу близких поэту людей, мог зайти
к нему запросто, даже не предупредив о приходе. Увлекающийся Чулков, не
долго думая, предложил свести Иванова к Блоку, что прозвучало совершенно
неожиданно. О такой головокружительной возможности можно было прийти в
смятение. Ранним вечером они взяли извозчика, подъехали к шестиэтажному дому
новой постройки на углу Малой и Большой Монетных улиц, поднялись на
последний этаж. Из-за переполнявшего юного поэта чувства не слушались ноги.
Вошли, и Чулков представил Георгия Иванова, потряхивая своей лохматой
гривой, улыбаясь бритым актерским лицом, тыча пальцем в кадетский мундир:
вот привел к тебе военного человека".
Встреча запечатлелась на всю жизнь. Стихи и личность Александра Блока
так или иначе будут присутствовать в творчестве Георгия Иванова до
последнего года жизни. А тогда его литературные симпатии, еще до конца не
определившиеся, были где-то рядом с символизмом, но мироощущения символистов
он изначально не принял. Не потому что был способен в ту пору что-нибудь
противопоставить, а в силу своей совсем иной художественной природы. Им уже
прочитаны книги Бальмонта, Брюсова, Белого и Сологуба, которого на первый
взгляд трудно было отнести к символистам, а у Георгия Иванова и в самом деле
это был лишь первый взгляд. Казалось, что до Сологуба никто так просто не
писал. То, что эта простота имела связь с запредельным, "несказанным", как
любили тогда говорить, не останавливало его внимания. Он уже испытал
очарование стихов Блока, а теперь откроет для себя Блока-человека,
симпатизирующего наставника.
Их провели в небольшую, но показавшуюся просторной комнату, залитую
закатным золотом. Блок сидел за письменным столом, сразу поднялся, пожал
руки. Чулков представил Георгия Иванова и заговорил о его стихах. В тихом,
уютном кабинете вышло у него это слишком шумно. Блок оглядел кадетский
мундир, красный воротник с золотым галуном. Взгляд его был усталым, у рта
морщины.
Из окна видны были крыши, трубы, а внизу - деревья сада. Георгий Иванов
прочел стихи, одно стихотворение Блок сдержанно похвалил. Предложил чаю.