"Александр Алексеевич Крестинский. А потом началась война (Повесть) " - читать интересную книгу автора

это нечасто, - десятка два таких же, как я, промерзших до костей мальчишек
подавались ближе, а самые смелые подходили к трапу и просили:
- Дяденька, дай хлебушка...
Что правда, то правда: оттуда редко спускались с пустыми руками. А
если спускались редко, так, наверно, потому, что тягостно было им
проходить сквозь строй голодных ребятишек, не в силах ничем помочь.
И когда оттуда, с этого свинцового хлебного неба, спускался бог в
брезентовой робе с капюшоном, в черной ушанке, с ввалившимися невидящими
глазами и втянутой на щеках кожей, он неожиданно останавливался, внезапно
обретал голос, хрипло говорил: "Эй, пацан!" - и торопливо, сердито совал в
руки счастливцу сухарь, шматочек сала или пару темных осколков сахара...


На набережной, близ корабля, высился огромный железный чан на
бетонных подпорах. Летом под ним разжигали костер и варили смолу. Когда
потом весенней туманной ночью подлеченный корабль уйдет в море, на боку
сверкающего черного чана кто-то оставит два слова, всего два слова - белой
масляной краской: "Прощай, Мария!".
"Не "до свидания", а "прощай", - думаю я сейчас. - Не Маша, не
Маруся, а Мария".
Он был уверен, что не вернется.
...Верка никогда не ходила к кораблю. Стоять на набережной, пожирая
глазами палубу, было привилегией мальчишек. Да и то не всех. Эстонцы,
например, никогда там не появлялись. Я думаю, им тетя не позволяла туда
ходить, эта строгая седая старуха с толстой самокруткой в худых желтых
пальцах. Однажды Васька Кумач по своей Кумачевой доброте сказал им:
"Пошлите с нами!" Харри ответил: "Мы не просим" - и отвернулся.
Не ходил на берег и Коля Кумач. За немногие месяцы войны он стал
совсем взрослым. В его печальной серьезности было что-то предопределенное,
роковое.
Это он, Коля, помог маме отвезти зашитого в простыню отца в тот
переулок, откуда ночью мертвых увозили куда-то. Через много-много лет мама
показала мне этот переулок. Самый обычный переулок, напротив кинотеатра,
куда я так часто бегал когда-то. Потом всю жизнь я старался обходить те
места стороной.
Таким образом, Коля Кумач осуществил тот последний ритуал, до
которого я почему-то не был мамой допущен. Не знаю, как это объяснить, но
с того дня Коля отдалился от меня, стал недоступным...
Самому Коле оставалось жить полгода. Когда весной Кумачи уехали через
Ладогу на родину к себе, в деревню, Коля простудился, заболел воспалением
легких и уже не смог подняться. Среди моих старых детских книжек есть
одна, обернутая в газету. Газета желтая, ломкая, но я ее не выбрасываю.
Это память о Коле Кумаче - он заворачивал книжку, он читал ее.


Мне у корабля не везло. Мне никогда ничего не доставалось. Ни у
одного моряка ни разу не возникало желания остановиться около меня и
сказать: "Эй, пацан..." Наверно, сил отталкивания во мне было больше, чем
притяжения. Отталкивают робость и стыд, а их во мне было чересчур много.
И вот еще: у меня даже уверенность горькая была, что я зря хожу. Я до