"Александр Алексеевич Крестинский. А потом началась война (Повесть) " - читать интересную книгу автора

тулупчика и осененного изморозью головного платка, и, следуя взглядом за
мамиными руками, говорит с нею своим тихим-тихим, ни на чей не похожим
голосом. Когда-то в юности тетя Маша заблудилась в лесу, долго звала на
помощь и сорвала себе голос, повредила самые его корешки. Теперь он у нее
"севши". Говорит она хрипло, на самых низких тонах, кричать не может, и
оттого кажется, что тетя Маша бесконечно добра. Впрочем, так оно и есть:
она добра. Очень добра.
Если вслушаться в ее разговор, окажется, что он певуч. Мелодия ее
речи всегда немножко удивленная, потому что голос тети Маши чуть
возвышается к концу фразы. Эта прихоть ее голоса была мне почему-то
особенно дорога. Я любил его слушать, где бы он ни зазвучал: у нас ли
дома, во дворе, в дворницкой...
Говорила тетя Маша мало. У нее было любимое словечко - эвон.
Произносила она его часто, но речь ее от этого не казалась бедна, потому
что словечко это всякий раз являлось на свет с особым, новым,
выразительным чувством.
"Эвон!.." - удивление: Кумачи принесли хорошие отметки.
"Эвон..." - ворчливое осуждение: порвали штаны на заднице.
"Эвон!.." - недоверие: младший Кумач, Вася, опять приврал что-нибудь,
по своему обыкновению.
До того как в первый же месяц войны погиб муж тети Маши - дядя Роман,
у нее была полная семья, не хуже, чем у других, и тетя Маша казалась еще
молодой - и себе, и другим.
Тетя Маша, или просто Маша, как ее называла мама, жила со своей
семьей в подвальной квартире, куда надо было спускаться на четыре
ступеньки вниз. Окошки там всегда оказывались на уровне нормального хода
футбольного мяча, что приносило тети Машиному семейству немало
беспокойства. Тетя Маша трудилась днями и ночами - кому-то шила, кому-то
стирала, мыла окна и полы, пилила дрова... А Кумачи - Паша, Коля и Вася -
безоговорочно делали всю дворницкую работу, за которую контора платила
тете Маше жалованье.
Почти каждая семья, где трудилась тетя Маша, чем-то ей помогала. Кто
одежкой, кто обувкой. На Кумачах - особенно летом - все горело.
Однажды весной тетя Маша сшила им всем трусы из выцветшей и
вылинявшей кумачовой скатерти, покрытой там и сям чернильными пятнами. С
моей сегодняшней точки зрения, это была как бы историческая скатерть. Ею
долгие годы накрывали длинный дощатый стол, что стоял на площадке под
лестницей, где проходили разные домовые собрания и товарищеские суды. Отец
мой был членом домового комитета и, кажется, секретарем товарищеского
суда. Его уважали за справедливость. Даже те, кого суд наказывал, никогда
на него не обижались.
Но я о скатерти. В конце концов появилась новая, лиловая, чуть ли не
бархатная с кистями, а старую списали, и тетя Маша пустила ее на дело.
Кумачи стали Кумачами, когда в один прекрасный день выбежали на улицу
в розовых трусах, на которых кое-где виднелись неотстиранные чернильные
пятна.
Кумачи были ребята добродушные и большие охотники ходить компанией.
Предвоенным летом, узнав, что я не умею плавать, они взяли меня в компанию
и повели на Неву - учить.
Два Кумача нырнули солдатиком. Я встал в исходную позу и обернулся к