"Анатолий Краснопольский. Я прошу тебя возвратиться (Повесть о военных медиках)" - читать интересную книгу автора

Я оборачиваюсь и вижу рядом усача. Он приблизился к окну, раздвинул
шторки:
- Сейчас начнется, как по графику, - посмотрел на часы. - Да вот уже
оно.
Сперва мне виделись какие-то далекие сполохи, и казалось, это
отражаются в облаках огни города, мимо которого мы проезжаем. Теперь все
выше ы шире разливалось огромное зарево, и трудно было определить источник
этого света, охватившего все небо. Оно и в самом деле не отличается от
северного сияния своим гигантским размахом, только разве цвет иной:
малиновый.
- Северное сияние!
Это уже сказала девочка. Она стояла у соседнего окна, хлопала в ладоши
в такт стуку колес. И все, кто еще не успел уснуть, вышли из своих купе и
дружной цепочкой рассыпались по вагону. К усачу подошел молодой напарник.
- Когда там находишься, - усач ткнул пальцем в окно, - не замечаешь
этой красотищи, правда?
- Да, Евсеич, - согласился парень. И уже мне: - Выливают металл и шлак
из доменной печи. И все дела.
- Ишь ты, все дела! - Евсеич будто невзначай толкнул меня локтем. - А
по мне, как раз вот с этой красоты начинается рабочий класс. Вот в конце
вагона, видишь, стоит хлопец. Подойди и скажи ему: "Это выливают металл на
платформы" - он тебя не поймет. А скажи: "Вот так работают у нас s
Донбассе, что всему миру видать", его потянет туда.
- Ну, Евсеич, - подначивал парень.
А Евсеич уже изрядно подзавелся:
- Про это тебе толковали и в ЦК.
Парень затянулся сигаретой, отчего он стал вроде взрослее, чем
показался мне вначале.
- Еще толковали про план, про рубли, - сказал он, помолчав.
- Поговори с ним, - снова взывал ко мне Евсеич. - Ну я ему сейчас
кое-что растолкую. - И с этими словами усач шагнул в купе, куда, махнув
рукой, ушел уже и парень в вязаном белом свитере.
Одни везут из столицы всякий импорт, а эти - свои наболевшие дела,
которые всегда у них не решены.
И, как дети, любуются заревом, ими же созданным.
А в твоих глазах застыло зарево пожарищ, зарево кровопролития. И твоя
военная бессонница передалась мне. Я слышу, как гудят немецкие
бомбардировщики, нагло снижаясь над колонной твоих госпитальных машин,
слышу свист снарядов над твоей головой. Спасая других, ты ежесекундно
рисковал сам. И это была твоя вершина, на которую ты начал взбираться еще
в тридцатые годы, когда морил в своих галошах, подвязанных бинтами,
раскисшие дороги глубинок. Это была твоя зрелость.
- Мое почтение! Заладил: зрелость, вершина... Именно там, в полевом
госпитале, я почувствовал себя мальчишкой. Нет, еще раньше, в Харькове,
где мы разместились в какой-то школе. Там я ассистировал профессору
Горбачеву, обликом похожему на Пирогова. Помнишь, на моем столе портрет
Николая Ивановича? Великий хирург запечатлен на севастопольских бастионах.
Коренастый, в солдатской шинели, с непокрытой головой. Лицо, окаймленное
сплошной повязкой бакенбард. Горбачев знал о своем сходстве с Пироговым и
гордился этим.