"Анатолий Краснопольский. Я прошу тебя возвратиться (Повесть о военных медиках)" - читать интересную книгу автора

А его руки! О, это были руки музыканта-виртуоза. В их движениях были
заложены тысячи ритмов, они возникали каждый раз по-новому в зависимости
от того, что диктовало операционное поле. Руки нашего Пирогова, и рядом
мои - руки обыкновенного врача. Как они старались попасть в такт
профессорским.
И попадали! Я точно зпаю, отец, что попадали. И тебе хотелось вылепить
из гипса, высечь на камне ваши четыре руки.
- Не приписывай мне лирики. Прошли те времена, когда за исцеление, как
за чудо, платили курипей. В ту снежную зиму я действительно чувствовал
себя слишком беспомощпьгм. Я питал столько надежд, строил такие иллюзии...
Ax, вот ты о чем?! О спинальных больных. Что ж, давай, пока есть еще
время до рассвета, потолкуем наконец как врач с врачом. В одной из твоих
довоенных открыток, адресованных маме из Харькова, где ты заканчивал курсы
усовершенствования, я прочитал: "Понимаешь, больных с поврежденным спинным
мозгом не так уж много. Это рабочие, получившие удар чем-то тяжелым по
спине, лихие ныряльщики, врезавшиеся теменем в донья мелких речушек,
всадники, падавшие с лошадей.
И пусть таких больных в пашей районной больнице за год можно
пересчитать по пальцам одной руки, меня повергает в бешенство от
собственного бессилия перед непоправимым: все они навсегда обречены..."
В тот вечер, вернувшись от Пронниковых, я снова перечитал твои
открытки, твоп отчаянные послания из далекого 1941 года. Они хранятся в
нашем семейном альбоме вперемежку с фотографиями. Вот вы с мамон на
курорте в Одессе, ты в черном костюме с длинными лацканами, на маме
узкополая шляпка. А вот и я, в детском автомобиле, в фуражке с лентой
"Герой". Наконец твоя открытка: "Сегодня я назначен старшим ординатором
полевого подвижного госпиталя. Представь себе прифронтовую полосу. В этой
огненной кутерьме, когда в любой момент жди приказа об эвакуации, когда со
стороны и сверху сьшлет разъяренным металлом, все яснее видишь: хирургия
опирается только на реальные возможности человека. И никаких песнопений о
чудесах. Просто человек, по норме, должен жить двести лет. И мы, врачи,
обязаны помнить это всегда, а особенно в бою".
А вот и твой дневник, где на уголке первой страницы, как приказ: "Сыну,
когда вырастет". Обыкновенная тетрадь с таким романтическим названием -
"Бортовой журнал фронтовой академии". Тридцать лет назад, когда все это
случилось, его прислала нам Вера Полищук, медсестра местной больницы.
Почему именно она? Почему не кто-нибудь из санитаров или врачей? Впрочем,
какие врачи... Одной бомбой сразу восьмерых... Бомба прямо в
операционную... Так писала Вера. Встречу ли я ее? Живет ли она в тех
местах поныне?
Стучат колеса. Завывает за окнами ветер. Скорее!
Но в ту ночь, когда я вернулся от Пронниковых, было главное -
расшифровать твой дневник.
"Наша операционная оборудована в крестьянскои хате. У солдата есть хоть
окоп для укрытия, а у нас, медиков, одна надежда, что снаряд не угодит в
избу, где идет операция. В ее камышовую крышу воткнут ветрячок. Под ветром
шелестит он своими острыми крылышками, знать, отструганными рукой
какого-то мальца-умельца. Только я не слышу его. Все гудят и гудят
самолеты, а потом раздается свист бомб..."
"Доставили лейтенанта Ивана Федорова. Ранение в шею. Голубоглазый