"Павел Крусанов. Петля Нестерова ("Бессмертник")" - читать интересную книгу автора

сценой - у бруснично-белой готики храма, сокрушавшегося на пару с охристым
трилистником Чесменского дворца о неведомом этим задворкам петербургском
периоде русской истории, - для него вновь открылся глазок калейдоскопа, где
в поисках сомнительного сокровища стремительно, но кропотливо перебирались
несметные залежи грустных и потешных, пронзительных и нелепых, изящных и
суетных фигур.
Дождь - повод для одиночества, которого всем всегда не хватает. Если,
конечно, он будет добренький и застигнет всех порознь. Обычно случается
так: первые капли падают вниз и разбиваются насмерть, потом капель
становится много, и земля делается жидкой, что само по себе - препятствие.
Вероятно, жажда отрадного сиротства и породила мнение, будто некогда дождь
победил землю до горы Арарат.
Ночью в вентиляционной отдушине скреблись жесткие жуки и курлыкали
голоса умерших. Что мне, черной птице с зеленой грудкой, делать с
собственным сиротством? Если его много, и оно всегда тут? И тогда - под
утро - я остановила дождь. Чтобы не было повода. Остановила дождь,
прочистила серебряное горло и выдула трель, которую единственно и знает
демон этого места, непутевый здешний крысолов, если, конечно, можно так про
птицу. Понятное дело, чтобы увлечь человека, нужно сказать ему что-то
интересное, то есть что-то о нем самом. Или спеть. Так примерно:
Кого ни возьми, всякий обычно по жизни лжив, любострастен и склонен к
предательству. Будь он хоть чурбан, не отправляющий естественных нужд, а
раз в жизни да совершит мерзость. Ну а чтобы одеться в перышки, согрешить и
вовсе необходимо. Без этого - никак. Совершенная мерзость дает натуре повод
быть стойкой - паршивец узнал цену подлости, пошарил в карманах и впредь
зарекся: накладно. Так-то. Всякого по жизни наперво волнует личное
благосостояние и внутренний покой, что, если по чести, чудо как хорошо.
Добиваясь их, человек юлит, лжет, льстит, крадет - если кто получше, тот
своим молчанием потакает общему течению вещей, которое, будь оно считано со
страниц романа, громыхнуло бы в нем бешеным негодованием. Словно напалм на
снегу. Так получается, что, забравшись в бумажную реальность, человек
перестает оглушать свои чувства корыстью, стряхивает с них близорукую дурь
мирского успеха, душа его проясняется, и вот уже желаниями его правят
чистые, незамутненные переживания. Человеки, стало быть, не гневятся, не
делают друг в друге дырок по случаю переустройства жизни подлой в жизнь
безупречную единственно потому, что сами корыстны, нечестивы, скверны. А
если бы ежечасно они имели в основе своих устремлений благородные чувства,
если бы в жизни сделались лучше, возвышеннее, то, растревоженные жаждой
справедливости, ослепленные состраданием, тут же бросились пороть, вешать,
декапитировать друг друга - словом, натворили бы таких преступных дел,
каких не смог бы сочинить и самый отпетый душегуб, толкаемый на злодеяния
мамоной. Что до вождей и пастырей... Не стоит, право, им возносить
человека, очищать его от жизненной скверны - не то расплодится зло во сто
крат большее, чем уж отмерено. Пока человек жалок, лжив, слаб, его хватает
лишь на шкодство, но стоит ему возвыситься, стряхнуть шелуху личной выгоды,
и он сложит пирамиду из девяноста тысяч голов. Недаром ведь
жизнестроительные планы вождей народов сродни по механике эстетизму в
искусстве, которое имеет дело с нагими чувствами. Как эстет стремится к
прозрачной чистоте воплощения артефакта, так и идейный вождь стремится к
удалению тумана, который портит ясность вида на его совершенную