"Павел Крусанов. Петля Нестерова ("Бессмертник")" - читать интересную книгу автора

конструкцию. В таком идеальном завтра нет места мутному планктону жизни.
Нет места хромоножке, тусовщику, пьяной посудомойке, бесцельному смотрению
в окно, червивому яблоку, кукишу в кармане и, разумеется, мне - черной
птице с зеленой грудкой. Понятно, что это может не нравиться. Но какой
огород ни городи, а жизнь сама все обустроит - она умней и разнообразней
любой теории. Такая, приблизительно, песня. Ничего, в общем-то, нового, но
человек ее услышал и пошел. Ну вот, а я его сканирую.
Уж так устроены маски, что они презирают лица: за мягкотелость, за то,
что лицам без них - никак. Маски одни знают, какой плотности тьма находится
под ними. Личинам нравятся осы, десятков девять других насекомых и,
наверное, раки. Они как будто из одного профсоюза. С маской нельзя
договориться, кто главнее: в самом деле - не позволять же ей править.
Поэтому лучше выбрать такую, чтобы не очень чванилась и не стесняла
движений. В общем, чтобы не вышло как с родителями, которые всегда виноваты
перед детьми за то, что их не выбирали, - ведь мы бы с ними никогда не
общались, не будь они нашими родителями.
Правда, сказанная без любви, это, собственно, и есть ненависть.
Оставим, впрочем. Известно мнение, будто средь людей каждый первый - маска,
но не всяк понял, что внутри него сидит какой-то старший зверь или, скажем,
флора. Однако это пустое: таких, как я, - одна на десять тысяч.
Нарядившись, снаружи мы, как все, а копнешь немного, и нате вам: тушканчик,
желто-карий шершень, плоское брюшко гладыша, ряска или, чего доброго,
крысолов. По правде, нас, конечно, больше, но остальные маскам уступили,
поэтому чувствуют себя скверно и от людей неотличимы. Ну, разве что все
помнят, могут спустя год продолжить байку с прерванного места, не склонны
романтизировать свое прошлое и имеют странную манеру разговора - никогда не
перебивают и ответы дают с задержкой в три секунды, словно ожидают
уточнений. Но тот, что пошел на мою песню, - нутряной, настоящий. Считывая
его жизнь, отыскивая в нем запорошенные клавиши, куда, выдавливая жесты и
звуки, жмет пустота, которая сильнее меня, но которой до людей пока что
есть дело, я не помню о сиротстве. Некогда.
Наблюдая за представлением, он недоуменно отметил, что к своим годам
не приобрел заметных привычек, если не считать привычкой воспитанную
гигиеническую потребность дважды в день возить во рту щеткой, мыть руки
после посещения удобств и раз в неделю подрезать ногтям крылышки. Он то
полнел, то худел (промелькнула давно подмеченная деталь, наравне с прочим
сором зачем-то сбереженная в открытых ныне кубышках: тело противится
хозяину - когда заставляешь его худеть, оно огрызается, искушает волю
отменным обонянием и норовит сходить в гости, где кормят), то отпускал
бороду, то ежедневно до глянца брился, то был отзывчив и чувствителен, то
высшим своим достоинством считал невозмутимость, сиречь бесстыдство. Не
питая склонности к кочевью, он тем не менее ни к чему не прикипал надолго:
все его привязанности оказывались мнимыми, наделенными одним лишь
неизменным качеством - непостоянством. Возможно, именно это свойство
позволяло ему пребывать в относительном соответствии с окружающей
действительностью, слишком часто и с удивительным бесстрашием
расстававшейся с привычным ритуалом бытия, так что право на милый
патриархальный круговорот сохранилось в ней лишь за небесными фонариками,
временами года и мирной женской кровью. Но додумать мысль ему не пришлось:
сбило внезапно настигшее чувство, что в собственном его естестве и