"Павел Крусанов. Петля Нестерова ("Бессмертник")" - читать интересную книгу автора

тем меньше злодеев и праведников, которым и не пристало роиться.
И все же порою хочется произвола и беззакония. Того самого - с
величием жеста и широтой помысла. Причем мало согласиться вершить его,
нужно иметь вкус и фантазию в выборе кары. Надо соответствовать порыву.
Должна ли я питать чувства к жертве? Если нет, то это фора пресной
эгалитарной беспристрастности, которая ущемляет мой невинный произвол.
Значит - да. Но если да, то уже все равно - какие это чувства: во-первых,
под маской так и так не видно, а во-вторых, любовь и ненависть, как добро и
зло, - не противоположности, а вещи из одного ряда, который всегда
включается целиком, точно радуга. Что до вины, то за ней не станет.
Я иду по улице. Там ходят люди, обученные жить собственными игрушками.
Игрушки - это такие забавные ошибки, которые можно тискать, ломать и
принимать до и после еды от скуки. Куклы учат в неживом видеть живое,
механические игрушки заставляют в живом подозревать шестерни и моторчики, а
трансформеры, если немного приврать, посягают на преображение.
Люди на улице смотрят в разные стороны и нигде не видят меня. Потому
что я пришла из области такого холода, где взгляд замерзает на лету и не
доносит добычу. Невернувшийся взгляд называется пустотой, которой вообще-то
не бывает, но об этом не надо громко, потому что есть пустота, которая
сильнее меня.
Итак, выбор кары. Я приветствую того, кто услышал мою песню, и на одно
количество времени отмораживаю его взгляд. Он видит маску, и она ему
нравится. Потом он продолжает путь по улице, которая его предаст, ничего
при этом не почувствовав. Я заставляю его не думать о том, способно ли
олицетворение зла испытывать любовь, и если да, то какова эта любовь? Ни к
чему терзаться тем, во что никогда не въедешь носом. Все, что есть у него
внутри, - это чертова куча деревянных, стеклянных и самоцветных шариков,
прожитых насмерть, просверленных навылет и нанизанных диковатым строем на
серебристую шелковинку, что цедит гусеница, сидящая под его лбом. Деревяшки
теплы на вид, добродушны, некоторые из них приятно пахнут. Стеклышки
спесивы, но сговорчивы, ибо боятся собственного хруста. С минералами не так
просто: они - каждый за себя, при этом терпеливы, изобретательны и скрытны.
Все это сыпучее добро свалено в мешок с открытым горлом, так что сверху
шуршит и мерцает изнутри своего шарообразия лишь самый кичливый горох.
Методом перебора низки обретется пристойная кара и свершится изящный
произвол. И я вновь пожелаю одиночества.
По нижним ярусам петербургских небес шуруют облака, не застя в общем
весь их голубой грунт. Асфальт сыр. С деревьев и кустов, если тряхнуть,
хлынет. Вверху, по сторонам и, наверное, в недрах чудесно движутся стихии.
Человек идет, зачарованный крысоловом, и внутри него, на шелковинке,
вспыхивают по одной эти круглые штуки, выбалтывают свои истории, оставляя
по себе цветную крошку, хрусткие осколки, пепел. Так продолжается долго,
почти вечность, и утро успевает кончиться.
Под охраной светофора он пересек Типанова, подумал было перейти и на
нечетную сторону Ленсовета, где на задворках Лунного Сената по-прежнему
прозябал кустистый диковатый сквер, в котором ребенком он играл со
спичками, но, не найдя в себе волевого усилия, преисполненный яркими снами,
неспешно двинулся дальше.
Еще прежде он заметил, что внутреннее его отсутствие наглядно, хотя и
в несколько необычном ракурсе, демонстрирует весьма старую проблему: