"Павел Крусанов. Скрытые возможности фруктовой соломки ("Бессмертник")" - читать интересную книгу автора

усиливались, постепенно достигая понятия "невыносимо", и вскоре в
обморочном бесчувствии воля покинула меня - моими руками знак достраивал
себя сам. Дальнейшее можно выразить примерно такой последовательностью
образов: мозг стал черный, как озеро дегтя, в нем, пронзив облака и крышу
вагона, отразились заводи Млечного Пути, сполохи какой-то дальней грозы,
внятный до числа ресниц лик, после чего я вошел в воронку. Все рассуждения
о происшедшем сводятся исключительно к описательным фигурам (причина отнюдь
не в скудости терминологии), следовательно - они (рассуждения) размыты,
несущественны. Однако олицетворенный, антропоморфный образ знания,
вызванного к жизни знаком и мне явленного, отпечатался на эмали памяти
столь отчетливо и прочно, что белый огонь пробуждения не сумел засветить
его. Когда я очнулся, за окном стояла высокая бирюза, замедляло бег
зеленое, потом появилась свежая оцинкованная жесть, рикошетящее от нее
солнце и охра, врезающая в пространство прямые углы. Кажется, это была
станция. Тому утру я обязан наблюдением: если у человека болит какой-нибудь
орган, представляется, что он стал огромным. Я имею в виду отлежанное ухо.
- Как это хорошо ты сказал про знак: вы как бы рыли тоннель с двух
сторон, созидали обоюдно, - но неужели, сударь мой, ты воображаешь, что
скорбь животворящего, почти божественного труда мучительно переживалась
лишь тобою? Сила знака в чем-то столь же уязвима и несовершенна, сколь
уязвим ты, вступивший в соглашение с этой силой, - иначе ты был бы ей не
нужен, а она не привлекла бы твоего внимания и осталась незамеченной. Но
меня, собственно, занимает не это. Охотно верю, что все было сказано с
умыслом и к месту, однако в твоей значительной речи есть много странного -
не означает ли это, что ты видел, думал и чувствовал до нашего соединения
иначе? В таком случае мне отчего-то важно знать, что ты видел, вернее, что
запомнил, - ведь предметы и явления, заслужившие твое внимание,
предательски раскроют строй твоих мыслей и напряжение чувствования. Так или
иначе - и это весьма существенно - прояснится взгляд на проблему: оставлять
или не оставлять за собою следы?
- Помню Докукуева в сатиновых трусах, лопающего на кухне арбуз ложкой,
- он только что проводил до дверей даму, которая никак не предохранялась, и
это Докукуеву понравилось. А еще был Ваня, в два года не умеющий ходить, -
он жил в ящике, к низу которого на толстые гвозди были насажены отпиленные
от бревна кругляши - такие кривенькие колеса; сестра катала ящик по
деревне, Ваня выглядывал через борт и улыбался розовыми деснами. В жаркие
дни дети звали сестру купаться, ухватясь за веревку, гурьбой неслись к реке
- коляска прыгала на ухабистом проселке, Ваня падал на дно и заливисто
визжал: "На нада, на нада!" - а потом замолкал, и только голова, как
деревянный чурбачок, постукивала о стенки ящика. Помню, в Крыму, в
Голицынской винной библиотеке, струящийся из трехлитровой банки самогон пах
сивухой и чабрецом, а на подводные камни выползали зеленовато-черные крабы.
И как было щемяще сладко и почти не страшно лететь с выступа скалы в
рассол, солнечная толща которого не скрывала дна, и эта коварная
прозрачность, почти неотличимая от пустоты воздуха, не позволяла
предощутить фейерверк вхождения в воду. Помню, как спорили турки, сколь
далеко может убежать человек без головы, - играл пронзительный оркестрик,
пленные по одному пробегали мимо палача, тот сносил им ятаганом головы,
угодливый раб тут же накрывал пенек шеи медным блюдом, чтобы поддержать
кровяное давление, и теплый труп бежал дальше. Потом замеряли расстояние, и