"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Швы" - читать интересную книгу автора

стеклами оправленных в металл очков - два крепко ввинченных недвигающихся
глаза. Желтые впадины щек корректно выбриты и втиснуты в тугой крахмал
воротника; мерно дышащие ребра обтянуты черным, наглухо застегнутым
рединготом; тонкие, будто проволочные, ноги туго зашнурованы в штиблеты с
двойной подошвой; в длиннопалых руках Шротта неизменная темного дерева
трость. Сначала мы с ним встречались чаще во сне; потом наши свиданья были
перенесены и за пределы снов. При встрече, где бы и когда бы это ни было,
достопочтенный д-р Шротт трогает костяшками пальцев мою ладонь и
внимательно осматривает меня с головы до пят:
- Виски еще втянуло, ага. Очень хорошо. Утончение шеи - прекрасно.
Говорите, перебои сердца? Угу. Так. Пульс? 56. Вот-вот. Мы на пути к
выздоровлению. Имею честь.
И, приподняв высокий цилиндр, доктор Шротт поворачивает ко мне узкую
черную спину и, мерно переставляя свои длинные проволочные ноги, удаляется:
до новых встреч.
Я вспоминаю его, спутника долгой череды дней, потому что нам настало
время расстаться. Прости, милый, назидательный Шротт: я сегодня отвинчу
вентиль, удерживающий тебя в бытии. Я выпущу из тебя реальность, как
выпускают воздух из дорожной надувной подушки, потому что, понимаешь ли,
близко моя станция.
Да, мои призраки мне были нужны до встречи с человеком. Они честно
делали свое дело. И вчера, когда я, дойдя до Петровского парка, полный
новых смыслов и дерзкой надежды, тщетно пробовал, примостившись под навесом
сосновых игл, уснуть, но сон не откликался,- я позвал Пурвапакшина и
доктора Шротта: проститься. И тотчас же, не подымая век, увидел: пришли;
пришли и сели по бокам,- и лист не прошуршал под их шагами, и воздух не
качнулся от движенья двух. Все еще с закрытыми глазами, чтобы четче видеть,
я обратился сначала к Шротту:
- Должен вас огорчить. Режим нарушен: сегодня я съел два бутерброда.
Пульс прыгнул вверх: почти у нормы (он пожал плечами). И вот видите - две
пуговицы: против простуды. Удивительнейшие пуговицы: из них так и течет
тепло. И кто знает - может быть, сейчас и не сентябрь. Вы поджали губы и
хмуритесь. Все равно я повернул вентиль и лишаю вас реальности. Услуги
призраков мне больше не нужны. Видите вот эту руку; десять пальцев: я их
пущу в работу, я переброшусь от мозга к мускулам и добуду себе пульс в 72
удара, румянец на щеки и прямую спину. Мне это нужно, потому что... но вы
не поймете. Не смею удерживать: да-да, прямо, не сворачивая, в ничто.
После этого я обернулся к Пурвапакшину, зябко кутавшему бороду и лицо
по самые глаза в край просторного бурнуса.
- О, благородный риши, я человек, которому нужно добиться одного "да":
не от тебя, конечно, у тебя их нет. Скажешь ли ты и этому "да" - "нет"?
Он молчал. И только благоухающая тысячелетьями ткань чуть шевелилась
от ровного дыхания мудреца. Отслушав, Пурвапакшин величественно поднялся:
листья не прошуршали под его шагами и воздух не шевельнулся от веяния его
одежд, когда он уходил в тьму, вошел в нее и стал, как она.
В эту ночь до проступей зари я успел передумать все мои мысли. И
навстречу серо-синему, в росы и зябь одетому дню я, возвращаясь в город,
нес твердое решение: все шаги в печь. И сверху крышкой. Самое веселое слово
из всех, какие знаю, это "сначала".