"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Москва в первый год войны (Физиологические очерки)" - читать интересную книгу автора

Вот семилетний Петька прибегает от ворот, что в переулке, на главную
заставу и рапортует, держа палку у ноги:
- Неизвестный человек с незнакомым портфелем во двор вошел и никуда не
идет.
- Просветлить: к кому и в какую квартиру?
Бывает, что разведка приводит на главную заставу "языка". Это или
человек, ищущий проходного двора, чтобы укоротить путь, или крючник,
вылавливающий консервные жестянки из мусорного ящика, или...
Если жертва противится агрессии, часовой и под-часок меняют суровый
тон на просящий, почти умоляющий:
- Дяденька, сдайтесь нам в плен, ну, пожалуйста: вот я вам с Мишкой
узелок поднесу, а вы сдайтесь.
Случается иной раз, что "пленный", разменявшись с дежурным по
сторожевому охранению приветствиями, подсаживается к нему раскурить трубку
и поболтать. Разговоры бывают о всяком. Но чаще всего, конечно, о грозных
событиях наших дней.
- Молния-гром еще в туче затаилась, маскируется, а уж тень от нее по
земле ползет,- начинает обычно Повоюй Повоюевич свою "взрослую беседу",-
помню, в воскресенье это было, в прошлом году, не то в июне, не то в июле.
Ну, да неважно. Поехал я тогда в Голицыно, дочку навестить. Как на
платформу выходить, рельсовый тупик; кончились, мол, мы, рельсы и железные
руки кверху подымаем, нет нам дальше пути, сдаемся. Ну, это я за них, вроде
как за живых, так в шутку подумал. Мысль - ей тоже поиграть хочется, как
вот ребятам. Но только люди рекой в вагоны, куда они, туда и я - и мысли
мои уже о другом. Утром это было. Вы не торопитесь? Торопитесь, ага, сказ
мой недлинный. Возвращаюсь ввечеру. Из Голицына. То я поездом из тупика,
теперь в тупик. Так. И тут только примечаю: тупичок-то мой непростой, а
вроде как с садиком, или как его сказать. Поверх рельсов земля насыпана -
на случай, если поезд лишний разгон возьмет, чтоб землей его затормозило.
Понятно? Понятно. Ну а земля - так вот, без цветов, без травы - скучная
земля. Вот на ней и насадили клумбочки: петуньи там, остролист, даже одна
роза посредине, и деревянными дужками все огорожено. Что ж, думаю, хорошо -
и глазу приятно, и культурно. Приехал я к себе восвояси, уж и ночь в глаза
глядит, пора на боковую, а клумбочка та, что поверх рельсов, все из мыслей
моих не уходит. Вам пора? Экий я разговора. Тут на три секунды осталось.
"Эх, цветы-цветочки милые,- думаю,- насаждение рук человеческих,- вот
налетит когда-нибудь на вас локомотивищё, ему что колесами с разгону землю
разворотить - и был сад, и нет сада, а так - развороченная глина да песок.
Будто от снаряда". Ну, простите, что задержал, простите и не бес-судьте...
Удаляющаяся спина не отвечает.
А на опроставшемся конце скамьи только вибрирующая полоса солнца. И
часовой и подчасок оба на своих постах. Смотрят в три глаза.
Иногда, даже сдав дежурство, Повоюй Повоюевич не сразу покидает свое
место. Нельзя так, как нитку откусил, оборвать принципиальный разговор о
войне и о будущем мире или позволить воспоминанию застрять где-нибудь между
прежде и теперь.
О воспоминаниях Повоюя Повоюевича можно бы написать особый очерк.
Много он в жизни перевидал, немало, как он любит говорить, с гробами
воевал, губя плесень, чтоб цвела цветень (тоже его выражение). Начнет,
бывало, с "Вас тогда еще и на свете-то..." или: "В оны времена, не в оны, а