"Сигизмунд Кржижановский. Фантом" - читать интересную книгу автора

проконтурились тополя. Из белой обступи стен выступили полочные ниши.
Доктор, подойдя к одной из них, пошарил рукой меж бутылей. Забулькало. И
пробка, звякнув, снова уселась в своём стеклянном гнезде.
- А меня так-таки и недосулемили, - послышалось сзади - гулко и
вязко - словно сквозь слюну.
Рука Склифского - со стекла на стекло - продвинулась влево и, нащупав
нужное, пододвинула гостю. Стоя в шаге от стола, Склифский почти различал
круглые губы фантома, жадно влипшие в горлышко бутылки, и ясно слышал
ритмически присосы дыхания. Наконец стекло и губы расцепились:
- Рекомендую, - подхихикнул Фифка, щёлкнув ногтем о сосуд:
едко-сладкий запах полз из открытого горлышка. Склифский отодвинул и
прикрыл:
- Будет. Дальше.
- Дальше... я не видел впереди никакого _дальше_. Ничьих шагов никогда
на ступеньках ко мне в подвал. Даже сны мои стали безвидны и пусты. И
казалось - только и произошло: вместо стеклянного мешка - каменный. По
вечерам я сидел на пустом сеннике Никиты, зрачками в жёлтую дрожь коптилки,
и смотрел - как поверх пятен сырости - пятна теней. Соседи, при встречах
со мной, всегда носом в сторону, а костлявая поломойка из соседнего подвала
как-то мне крикнула в спину:
- У, вживень!
Только тоска, что ни вечер, неслышно сойдя по склизям ступеней, посещала
меня в моём низком и тёмном четырёхуголье. Временами я думал: а что если
минусом минус, небытием в небытие: а вдруг получится _бытие_. И я медлил...
Кончилось тем, что однажды ночью, пробравшись в препаровочную, я выкрал
свою мать и перетащил её к себе в подвал. Надо же было хоть как-нибудь
заштопать пустоту. Теперь я мог часто и подолгу рассматривать её - мою
деревянную родительницу: откинувшись безголовым телом назад, она застыла в
длящейся судороге родов. Это слишком напоминало. И иногда, когда я
рассказывал ей о недавно прочитанных книгах, о фантомизме, который рано или
поздно разрушит царство целей, потушит все эти блуждающие огни на болоте, -
напруженный распял её ног мешал мне додумать и досказать: ухватившись руками
за концы её обрубков, я пробовал свести их, но обрубки не слушались, грозясь
новыми и новыми жизнями - и чаще всего я обрывал свои размышления.
Пододвинулась новая зима. Дров хватило ненадолго. Я попробовал было,
вместе с другими, подворовывать доски из соседского забора, но у меня не
было сил срывать их с гвоздей, а стук топора вызвал бы тревогу. Идти и
просить мне, вживню, у людей было бесполезно. А морозы лютели. Несколько
дней кряду я собирал примёрзшие к снегу щепки, но в них было больше льда,
чем дерева. Тело моё стало синим, как ртуть, втиснутая стужей в донца
уличных термометров. И в один из вечеров, когда в звездистые окна било
ветром и струйки его, вдувшись в щели, казалось, вот-вот сорвут с
копилочного фитиля свет, - я разрубил и сжёг её: мать. Из печки, вместе с
теплом, потянуло резиной и жжёным волосом. Это всё, что она могла дать:
кроме жизни - как вы это называете. Не помню, как я досуществовал зиму.
Сидя за слепыми стенами подвала, я не замечал, что вокруг всё постепенно
переиначивалось и перелицовывалось. У закопчённых кирпичей нашего каре
появились маляры; над провалами тротуаров внутри двора запахло свежим
асфальтом; отверстия пуль в стёклах затянуло мастикой; снова залюднило
пустые коридоры; осумереченные грязью окна опять впустили свет. Мне это всё