"Сигизмунд Кржижановский. Фантом" - читать интересную книгу автора

не подходило: не дожидаясь расспросов и разглядев, - откуда и кто - я
ушёл, выжился прочь, так же неприметно и тихо, как и вжился. Те, кто
спустились ко мне, в затхлую клетку подвала, не могли в нём найти ничего,
кроме связки ключей на столе да ряда пустых бутылей - из-под сулемы и
спирта - в запаутиненном углу.
Я и скроен и сшит неладно. Как видишь. От встреч с солнцем и дождями
всякий раз начинаю ползти по швам и прокисать. Так и теперь. Я скоро дошёл
бы до мизерабельнейшего состояния, если б не случай. Как-то, когда я,
прячась от дождевого захлёста, подобрался под навес крыльца, резко открылась
дверь и, ударив меня в спину, сошвырнула по ступенькам вниз, в лужу. Подняв
голову, я увидел сощуренное лицо: у лица были благотворительствующие глаза и
крохотная мушка на правой щеке. Тут же - под брызгами и грохотом желобов -
я вытащил свои старые удостоверения и получил место рассыльного модной
мастерской, которой заведовала подобравшая меня сострадательница. И вместо
книг - я получил новую поноску - картонки и баулы - из улиц в улицы, от
заказчиц к заказчицам. Лёгкие ткани в картонных коробах - это мне было ещё
под силу. В пути я, сколько мог, прятался под свои картонные груды; дойдя,
не звонился у парадных, а шёл по чёрной лестнице и, вдвинувшись в открытую
мне дверь своими картонками, старался поскорее ретироваться. Но меня никогда
и не замечали: под тесёмками моих пакетов были запрятаны несложно
сработанные тоже своего рода <фантомы>, имитирующие тело, то полнящие, то
утоняющие, вытягивающие и укорачивающие - короче - подделывающиеся под
обаяние не хуже, чем я под жизнь. Я любил смотреть, втиснувшись куда-нибудь
в тёмный угол, как ножницы и пунктирные машинки закройщиц бродят по бумажным
плоскостям, выискивая корректную линию меж мечтой и фактом. В мастерской,
под рядами крючьев, спадая с деревянных плечиков, всегда десятки газовых,
шёлковых, бархатных телооболочек: женщины - женщины - женщины. Запах клея,
духов и пота. Этому гарему одежд нужен был свой евнух: что-нибудь безлицее и
бесполое. Мужчина в этом мирке для опаутиниванья мужчин был преждевременен.
Моя наружность, казалось, давала мне права на эту должность. Притом, когда я
видел, как сантиметр ползает по оголенным торсам живых женщин, тёплых и
мягких, я не испытывал ничего, кроме отвращения и страха. Мы, фантомы, имеем
свои вкусы и своё мнение о вашей так называемой любви.
- Вот как, - улыбнулся Склифский, - минуточку. Я сейчас.
Снова зазвенело стеклом о стекло. Склифский, сквозь синь рассвета,
всочившегося в ночь, ясно видел близкое - глаза к глазам - лицо вживня:
немигающие веки и сдавленный щипцовыми ложками лоб, липкая ротовая щель.
- Ну-ну, начнём с мнения, - пригнулся Склифский к вновь зашевелившейся
дыре рта, - всё усиливающийся кровяной гул в ушах глушил слова.
- Мнение моё сводится к тому, что вы, люди, несводимы. Вы только
присутствуете, подглядываете свиданья призраков. Вы сначала придумываете
друг друга. Этот в этой всегда любит ту, некий фантом, привносимый в его
двуспинное и четырёхрукое счастье. Поэтому-то всякий _этот_ прежде всего чем
дать объятью втянуть себя, так или иначе защищает несуществующую _ту_ от
существующей _этой_. Самый вульгарный приём: ночь. Ведь большинство из вас
любит сквозь темноту, когда манекен, лежащий рядом, можно облечь в какие
угодно наипрекраснейшие тела, а тело - в наифантастичнейшую душу, этот
фантазм фантазмов. Ваша смутная ночная ощупь разве не инъецирует мозг
призрачностью и препарирует мечтательски грубую данность, как... Короче:
оттого, что ту воображают, _эта_ рожает. И если...