"Сигизмунд Кржижановский. Салыр-Гюль" - читать интересную книгу автора

взять с собой и палку. И бедному ишаку длинные уши теперь ни к чему. Он не
только должен нести на себе тяжесть гружёных кошм, хозяина, хозяйку, палку,
но ещё и её свист в ушах. И ишак разгружается, как может: хозяина не
сбросишь, только прибавится ударов на рёбрах, хозяйку тоже (она крепко
держится за две спины), палку тоже (она зажата в руке), и ишаку только и
остаётся, что вытряхивать из ушей свист. Всё-таки легче. Вот почему он
всегда прядает ухом. Что ж, всякий помогает себе в пределах возможного. Но
ишаку не нравится мой рассказ - видите, как вытряхает он его из своего
слышания. Ну, а вам?


СОСЕДИ

Сегодня, начав свой день ещё до света, я иду путём гробниц. Сперва
довольно длинная прогулка по Енгийолу (Новой дороге) к гробнице (и медресе)
Ходжи Ахрара, потом обратный путь под успевшим нагнать меня зноем, и краткий
прощальный визит к шестисотлетнему мертвецу, Тимур-ленгу, принявшему меня
лёжа, под нефритовым одеялом, в своей мрачной, под цвет его темпераменту,
усыпальнице. Потом гигантские древка знамён Рухад-абада, безлистыми
деревьями смерти вытянувшиеся под самый яйцевидный купол абада (место
вечного отдохновения).
Далее - мимо распавшегося в каменную труху надмогилия Биби-ханум (что
против мечети её имени) - к подножию Шах-и-Зинда. Шах-и-Зинда - это целая
череда погребальных склепов, точно в обгон друг другу, вскарабкивающихся по
крутому склону холма, в смерть. Марши ступенек помогают следовать по
иссохшему руслу прошлого, от одной гробничной арки к другой. Тут довольно
пёстрый набор тлена: сестра Тимура, кое-кто из эпигонов, шедших вслед за
<железным хромцом>; наконец, на гребне холма полулегендарный <шах-и-зинда>
(живой царь) Кусаибин-Аббос, родственник и современник Мухаммеда, якобы
впервые принёсший на эти мёртвые теперь холмы его религию.
Вот они, когда-то носившие на себе груз городов, пустые теперь холмы
Афросиаба. Стоит сделать два-три десятка шагов, и вместо мозаичного пола
мазара бин-Аббоса под ногами растрескавшаяся поверхность древнего городища.
Оно - почти до того места, где линия горизонта совпала с огибающим Афросиаб
Сиабом - покрыто мелкой сыпью могил, обыкновенных, не мазаризированных
могил. Именно эти, из иссохлых комьев вывороченной заступом земли могилы и
строили великолепные могильники ханов, шахов, бохадуров, ходжей и саидов. Но
вместо Голубеющих камней мазарного свода над ними общий для всех
пыльно-голубой купол; вместо звездчатого орнамента и зелёной вязи линий стен
и пола мазара вкруг них бледно-зелёный извив и иглы мизерной верблюжьей
колючки, джантака. Я пересекаю по прямой поросший смертью мёртвый город и
выхожу на Ташкентскую дорогу. Здесь, у её обочины, я вижу пасущегося
верблюда. Его брюзгливые губы терпеливо жуют джантак, густо припыленный
пылью. Его шея, выгнутая, как знак интеграла, неотрывно наклонена к иглам
джантака. Точно он пробует пройти в ушко каждой из игл; но кончается тем,
что не верблюд сквозь иглу, а игла сквозь верблюда.
Усталость торопит меня назад - из-под зноя в прохладу моей хуждры, -
но она же замедляет мой шаг. В результате я с трудом добираюсь до Регистана.
Но тут в память всплывает уже несколько дней кряду мучающая меня строка
путеводителя: <к Ю. от Регистана, в ста шагах, находится гробница