"Сигизмунд Кржижановский. Салыр-Гюль" - читать интересную книгу автора

пятно начинает расти и распестряться: жёлтая зыбь песков, змеевидные выгибы
безлистого саксаула, чёрный провал колодца с круглой вырезкой из неба,
упавшей на дно. Внезапный ветер бросает навстречу глазу кружащийся клуб
песку; клуб, тьмя пустыню, вворачивается в себя, оваловидно стягиваясь, - и
снова перед глазами на вспучине глобуса небольшое, сейчас чуть влажное
овальное пятно. <Кутб шымалы> - и из-под трущих движений ткани выступают
стеклисто мерцающие полярные льды; солнце вечного дня остановилось, точно
заледенев у горизонтного круга; лучи его, ударившись о ледовые грани,
разбились на пёстрый дребезг спектра; чья-то жирная, сизая лопасть
выблеснулась из полыньи и снова нырнула вглубь. Холод так силён, что
кругозор начинает стягиваться; круглый горизонт, ёжась, умаляется и набегает
на зрение; от страшного сжима сквозь пейзаж проступили его рёбра - это
радиально расположенные чёрные линии, ясно теперь различимые сквозь
прозрачность льдов; видны даже цифры - 85° - 86° - 87°... и снова круглое
арктическое пятно глобуса.
Не буду продолжать. Развернуть ряд прозревающих глобусных бельм дело
писательски нетрудное. Ясна и сюжетная концовка. Она вряд ли допустит много
вариантов. Только боюсь, что преждевременным рассказом о своём будущем
рассказе я у него отнял право на рождение. Недозрелый плод можно, конечно,
вынуть из чрева. Но как его вложить обратно для дорождённости - наукой до
сих пор не дознано.
Запад и Восток сталкиваются не миросозерцаниями, а миром и созерцанием.
Мы строим мир, тщательно освобождая его от налипей созерцания, конденсируем
действительность в чистую действенность; мы учим наши ноги широкому
спортивному шагу, а не старовосточному подгибу пяты под пяту. Восток же
старых мектебэ, седобородых муталлимов, домулля, затейливых пожелтелых
писаных китабов - это созерцания без мира, пустая чашка нищего в городе,
лишённом мейдэ-чуйдэ, колодец без воды, оставившей после себя лишь солевой
осадок, бессильная попытка взять ступень, превышающую шаг.
Самые уклады этих противостоящих жизней таковы, что попытка быть
исключением карается бытом. Так солипсист Штирнер, провозгласивший себя
<единственным>, а мир своей <собственностью>, принужден был сесть в
тюрьму - и даже не в одиночную камеру - за неуплату долгов кредиторам,
находившимся в его <собственном> мире. Ещё ранее философ Фихте попробовал
разжаловать мир в простое <не-я>, объявив последнее <манифестацией> я. Но
однажды случилось так, что студенты, протестуя против некоторых выводов
(несомненно, логически честных и последовательных), устроили манифестацию
пред стенами фихтовской квартиры и побили профессору окна. Тайный советник
Гёте, возглавлявший просвещение Веймарского герцогства, хотя и заступничал
за пострадавшего, но в письме к одному из своих приятелей писал
приблизительно такое: случай, конечно, прискорбен, но спиритуалисту
господину Фихте полезно всё-таки удостовериться, что <не-я> не спрашивает
разрешения у <я> на битьё стекол. Арабский философ Аль-Газари жил ещё во
время слюдяных окон (XI в.) и не терпел от вторжения не-я, наоборот, жизнь
его, по преданию, проходила при дворах ряда арабских властителей вполне
благополучно. Но тем не менее он учил, что философов, отрицающих наличие зла
в мире, следует бить палками по пяткам до тех пор, пока они не признают
ошибочности своего миропредставления. Поскольку, как указано, аргументатор
этот был придворным мудрецом, то нельзя считать доказанным, что максима эта
не получала никогда практического осуществления.