"Сигизмунд Кржижановский. Салыр-Гюль" - читать интересную книгу автора

любви. Она собирается пойти к нему, но старый, облезлый попугай удерживает
её сказкой. За сказкой следует сказка, и жена остаётся верной мужу.
Шахразадов приём отодвигания делает своё дело.
Мои ботинки под сизыми налётами пыли. У перекрёстка пригородних улиц
чайхана. Я присаживаюсь на один из её ковров. Предо мной у фисташкового
цвета глиняной стены журчит арычок. Ива, сутуля свой наростовый горб,
опустила пальцы в воду. Чайханная стена вся под бумажными листами плакатов:
трактор, давящий борозды поля, - наглядный курс верховой езды - стрелковые
позиции, сочетающие плечо и ложе, - хлородонтовая вскипь на зубной щётке -
портрет Ленина - реклама гуталина - плакат <долой чучван>.
И тут-то вдруг мне в голову впрыгнула мысль: о двойной заварке; к
пятиалтынному я добавил пятиалтынный, и чайханщик, раскрыв второй бумажный
свёртыш, всыпал чаинки в мой чайник. Зелёная влага стала медленно
перецветать в рыжий отстой. Пригубь и ещё пригубь - и в голове у меня
завибрировало.
Сначала я вспомнил легенду, рассказанную мне Н.Л.Шенгели (Манухиной):
некий узбекский властитель любил и был любим своей женой. У него не было
гарема. Но франкский царь подошёл к стенам его города и сомкнул кольцо
осады. Осаждающий сказал: я уведу свои войска, если ты сочетаешься браком с
моей сестрой, которая давно досаждает мне, осаждающему. Спросив у жены
разрешения изменить ей, узбекский бохадур принял условие победителя. И на
следующую ночь он вошёл в шатёр сестры победителя. Но первая жена его стояла
у шатра, прислонясь спиной к стволу осины: она слышала вздохи и поцелуи и
дрожала, прижавшись спиной к коре; с той поры дрожь её дошла до сердцевины
осины и дерево непрестанно дрожит осинной дрожью.
Я вливаю зелёную горячую воду из пиалы в рот и думаю: а можно бы эту
легенду опрокинуть в пародийность так: <Ива забросила в реку сразу сотню
удочек, а рыба не клюёт. И оттого ива печальна и сутула: не клюёт>.
Мне вспоминается мой старый рассказ: <Странствующее <Странно>. Человек,
отряхнувший пылинку с рукава, сам превращается в эту пылинку. Он попадает
под ноготь своей возлюбленной, отстрижен вместе с ним и совершает длительный
унижающий путь по логическим мытарствам, пока не приходит к сознанию
пылинности нашего бытия.
Здесь под самаркандским солнцем новеллу эту нужно пересюжетить так:
человек, стряхнувший себя с рукава халата, падает на пёструю свесь ковра, из
которого его выбивают палками; удар ветра несёт его сквозь воздух к окну
возлюбленной; он попадает к ней - пылинное существо - в глаз и заставляет
её выплакать себя на щеку; вот он идёт по красной земле её губ и чуть не
погибает от чьего-то поцелуя, готового раздавить его; он проникает внутрь по
рекам кровеносных сосудов - в её сердце и встречает там своего двойника,
своё я, гораздо лучшее, чем он сам; он ведёт с ним беседы, предлагает ему
поменяться местами и... но какая чушь. Разве можно у нас писать на такие
темы? Вот один из молодых японских писателей попробовал было задеть сходный
сюжет: муж, пробующий сдунуть пылинку с груди своей спящей жены, сам
превращается в эту пылинку. Он обходит белую гору женской груди, эстетически
любуясь гигантским розовым её сосцом. Всё это построено на плохом знании
анатомии. Теперешний студент Коммунистического университета Самарканда не
напишет, конечно, такой поэтической чепухи. И я тоже не стану превращать мой
замысел в новеллу. Пиала выжата до последней зелёной капли. Пора назад.