"Сигизмунд Кржижановский. Салыр-Гюль" - читать интересную книгу автора

человечком, и он гибнет, раздавленный стенками оврага-морщины. И с
персонажем покончено: он убит грустью воспоминания о нём.


Третья заварка

Ещё с утра на красной стене чайханы, разостлавшей свои ковры по обочине
Регистанской площади, большая белая афишная заплата: коттэ консирт.
Вечер. Садится солнце. Рассаживаемся и мы. Особо рьяные любители музыки,
ышкыляр, уже добрых два часа сидят у самого помоста, дожидаясь, когда
молчание превратится, наконец, в музыку. Музыканты по качающейся лестничке
взбираются под пёстрые ленты и лоскутья, развешанные над эстрадой. Вот
длинношеяя с папильотками струн, ввитых в колки, тихоголосая дутар. За ней
прямой, точно проглотивший аршин, да, не более аршина, так как сам он не
длиннее его, гыджак; единственная его деревянная пятка уверенно упёрлась в
землю. Маленькие ленивые флейты - тюйдюки разлеглись на подставленных
пальцах, опустив головки на выпяченные, точно взбитые перед сном, красные
подголовья губ тюйдюкчи. И над откачнувшимися назад тюбетейками оркестра
медленно взошёл круглый, как солнце, в подвесях лучистоопадающих лент,
дойрэ: это двулицый бубен; но по лицам его столько били пястью, ребром
ладони и пересыпями пальцев, что обили все черты лица, оставив лишь самое
необходимое - плоскость.
Оркестр сразу взмывает на fff. Руки опрометью по грифам, щёки тюйдюкчи
вздуты, и все свободные рты - в помощь струнам и дереву - поют мелодию:
она коротка, в два-три такта, и постоянно возвращается к своему началу,
кружа всё быстрей и быстрей, как колесо, катящееся с горы; в конце концов,
отдельные звуки её, отдельные спицы мелодии сливаются в какой-то сплошной
звуковихрь. И вдруг - бубен, резким рывком, к земле. Он ложится, в
изнеможении, на цветы ковра. Музыканты вытирают пот с красных лбов.
Аудитория одобрительно покачивает головами и прищёлкивает пальцами. Пауза,
коммерчески выгодная для чайханщика: помощники его торопятся обменить
захолодавший чай на горячий и принять новые заказы; я, осторожно придержав
пролетающую мимо подогнутую полу халата, прошу удвоить заварку.
На помост поднимается новое лицо. Это старик, одетый довольно грязно и
неряшливо: борода лохмотная, из седых и рыжих клочьев. Музыканты почтительно
теснятся к краю, уступая пришедшему место в центре: это известный певец,
эшулечи. Он садится, окружённый внимательным молчаньем, и долго роется
пальцами правой руки в бороде и усах, точно в них запуталась, затерялась
песня. Перед эшулечи пододвинутые к его коленям чайничек и дымящаяся пиала.
Он опустил руку и смотрит на седой дымок над пиалой. Теперь он ищет прищуром
глаз здесь, в вьющихся тонких нитях пара. Мне это ясно видно. И, вероятно,
не мне одному. Сперва улыбка - <попалась-таки>, из-под улыбки чёрные
корешки зубов и лишь затем чистый - тонкий - длинный фальцетный звук.
Чувствую, точно циркуль пробежал холодными острыми ножками по позвонкам.
Даже бубен за спиной эшулечи нервически дрогнул, и, под его тихий
ритмический пристук, песня медленными движеньями, как разматываемая чалма,
начинает опадать в слышанье. Закрыв глаза, я ясно ощущаю холодок у висков и
затылка, но невидимая чалма продолжает сматываться дальше: вслед за ней
опадает точно очалмленная кожа, сматываются виски, ставшие мягкими, лёгкими
и скользкими, как обмот шёлка, - кости черепа, за ними мозговые оболочки -