"Алан Кубатиев. Деревяный и бронзовый Данте (фрагменты)" - читать интересную книгу автора

Володя пишет мало. Даже меньше, чем я. Несколько лет назад мелькнул его
рассказ "Георгес", стильный и опять жутковатый, но это опять-таки все.
Эд Геворкян пришел в семинар, когда я из него практически ушел. Но в
нем он появился сложившимся писателем. "До весны еще далеко" ударил в сердце
так же, как и "Утка над морем". Кстати, мало кто знает, что Виктор Пелевин в
немалой мере был введен в литературу именно Эдом, который обильно печатал
его в "Науке и религии", где тогда работал. За что Пелевин, по пелевинскому
обычаю, впоследствии обдал Эда могучей струей нечистот, как и многих бывших
друзей и соратников.

На одно из заседаний, помнится, в каком-то из конференц-залов живого
тогда "Прогресса" я был вынесен с "Штруделем по-венски". Его разнесли
дружно. Но так же дружно в перерыве все помчались в буфет - значит
подействовало?..
На другом получил свое за "Только там, где движутся светила". Многим
казалось, что рассказ перегружен. Миша Ковальчук сделал около девяноста
пометок на рукописи, выделяя, на его взгляд, лишнее. А мне кажется, что
лучшего я не написал. Это был едва ли не единственный мой рассказ, который я
ВИДЕЛ - от начала до конца. Много уже лет спустя несколько раз мучился,
встречая людей, которых не мог вспомнить; а они просто были оттуда.
Дальше поезд начал набирать пары.
Роман Подольный взял с подачи Вл.Гакова "Книгопродавца" в
"Знание-силу". Он позвонил мне в общежитие вечером и долго эзоповым-эзоповым
языком объяснял мне, что надо переделать. Поняв едва ли треть сказанного -
уж очень эзопов был язык, я перетрусил и сделал из фразы "глянцевые скулы
самого настоящего негра" идиотское "нездешне смуглое лицо".
Оказалось, что в главлитовском перечне Чего Нельзя есть и слово
"негр" - чуть ли не со времен Московского фестиваля молодежи и студентов.
Это и было мое первое из двух столкновений с цензурой.
Родилась дочка, защитилась диссертация, я переехал в новосибирский
Академгородок и стал работать в тамошнем университете. Интересного было
много, но я пишу все же больше о фантастике.
Тогда в Академгородке жил Гена Прашкевич, который и сейчас там живет, и
да продолжает он это прекрасное занятие, Давид Константиновский, который
теперь, кажется, живет в Москве, и Леонид Треер, с которым я так и не
познакомился, хотя очень хотел.
Гена сделал для меня очень много. Это он меня принял в Городок. Друзей
у меня тогда не было, хотя было много знакомых ББЖ. Позже появился умный и
добрый, но слабый друг... Пусть ему будет хорошо. Вряд ли мы с ним
встретимся снова.
А Гена принимал меня даже тогда, когда ему самому было паскудно,
помогал мне как издатель и просто так. На моих глазах его едва не зачеркнули
совсем, но он выстоял. Доставалось ему чаще от тех, кого он ввел в
литературу: големы, как правило, оказываются полувоплощенными существами и
ненавидят прежде всего своего создателя; но и партийные органы его вниманием
не обходили. Дурацкая, чудовищная цензура цеплялась к самым невинным его
вещам, его книги драили проволочной щеткой. И все равно он был человеком.
Даже когда нас очень талантливо поссорили, он помирился со мной первым. Он
познакомил меня с Борей Штерном, приезжавшим к нему в гости, и со многими
другими замечательными людьми.