"Лев Куклин. Повесть и рассказы из сборника "Современная эротическая проза""" - читать интересную книгу автора

на длинный ровный шрам, - следом от резинки (теперь я сказал бы грамотнее и
лаконичнее: прямо над лобком...) тянулись обведенные рамкой слова: "Не
умеешь - не лезь!"
Сначала я было подумал, что это она нарочно написала фиолетовыми
канцелярскими чернилами, специально для меня, чтобы повеселить, как это
иногда делали мы, военной поры мальчишки. Но уже через несколько мгновений
догадался, что это была несмываемая лагерная татуировка...
И... я не смог!
С болью и сладким ужасом я почувствовал слишком быстрое непроизвольное
облегчение, мгновенное блаженство и глуповатую пустоту внутри, словно бы из
меня, как из велосипедной камеры, проколом выпустили воздух... Гадливость к
самому себе и инстинктивный стыд появились чуточку позже, когда я, красный и
обессиленный, словно после парной бани, неуклюже, ничком, пряча голову в
подушку, лежал рядом с Глашей, ощущая всей своей кожей жар ее большого
тела...
По счастью, она оказалась на редкость деликатной и не стала смеяться
надо мной. Гладя меня вдоль спины, она ласково приговаривала:
- Ничего, миленькой, ничего... По-первости бывает... Ничего... Ищо
научишься... Ужо в следующий раз...
Потом легко поднялась, потянулась, закинув руки и выгибая спину, всем
своим мощным корпусом так, что звонко хрустнули позвонки, схватила с койки
свои желтые трусы, еще раз чмокнула меня - и исчезла.
...Через несколько дней она заступила мне дорогу, когда я вел свой
отряд на линейку, и быстро проговорила:
- День рожденья севодни... у подруги у моей... Приходи после отбоя. Как
все стихнут... Придешь?
Я растерялся и кивнул головой.
- Не забудь, смотри! - и она скользнула по моему лицу быстрым ласковым
взглядом.
День рождения, ишь ты! Это мне льстило: приглашают, как взрослого.
Осложняло дело одно соображение: мне помнилось, что к дню рождения
полагалось что-то дарить. Но что? Особенно в моих условиях? И я нашел выход
из положения. Я уже упоминал, что довольно сносно рисовал, и не только
заголовки стенгазет...
На приличном остатке хорошей бумаги я нарисовал акварельными красками
роскошный букет - из васильков, ромашек и невиданных мною в натуре роз. Эти
экзотические для меня цветы, вроде "Виктории Регии" или баобаба, о которых я
тоже читал, я рисовал по памяти, цепко запечатлевшей их тягучую красоту на
какой-то старомодной поздравительной открытке из шкатулки моей бабки...
Вечером того же дня, проскользнув вдоль стены столовой, потный от жары
и волнения, в праздничной белой рубашке, я тихо постучал в двери знакомой
комнатки...
- Входите, гости дорогие! - послышался Глашин голос. - Не заперто!
На большом деревянном топчане у стены, застеленном цветастым одеялом из
разнообразных треугольничков, сидела вторая женщина, которую я тоже встречал
на кухне, но ни разу с ней не разговаривал. На ее узком желтоватом лице не
были заметны губы, и она обычно носила не белый, как Глаша, а серый, как мне
казалось - арестантский халат. На этот раз она была в шуршащем розовом
платье с пышными сборчатыми плечиками, вздувавшимися пузыриками. В ее лице
было что-то новое для меня. "Ага, - понял я, - для своего праздника она