"Алексей Николаевич Кулаковский. Сад " - читать интересную книгу автора

мокрую труху! И, видать, всем это понятно, только один Севрук не верит, что
старуха не воровала".
Встал с места колхозник Иван Черныш, привычным жестом сдвинул шапку на
затылок, повернулся лицом к собранию. "Чудно!" - подумал Нестор, заметив,
что все с какой-то надеждой посмотрели на Черныша. Нестору это было
непонятно. До войны Черныш никогда и нигде не выступал.
- Вот же про то, кто и как при фашистах, и я скажу, - заявил Черныш. -
Хоть меня тогда и не было тут, но как уже с самой осени живу дома, то не без
того - слышу, что говорят люди, да и сам вижу.
- Вынюхиваешь? - насмешливо спросил Севрук, с явным расчетом смутить
тихого человека, не привыкшего выступать.
Но Черныш не сбился, а продолжал говорить так же ровно и рассудительно:
- Тут и вынюхивать нечего, тут и так все как на ладони. Федосиха
отправила на фронт трех сыновей, трех сынов отдала, так вряд ли пойдет брать
что из колхоза. На мой взгляд, не лазила она по гумнам. А вот правление
перед Федосихой виновато: как же это у нее, у матери трех погибших сыновей,
и нечем кормить корову? А что за Севруком грешки водятся, то факт - водятся.
Нечистая у человека душа, сырая. Возьмем до войны: всюду, бывало, человек
глотку дерет, нигде без него не обойдется, такой уж активный, что дальше и
некуда. А пришли немцы - Севрук опять активный: сразу сажень в руки и пошел
по полевым участкам. Кому-кому, а себе хорошо вымерил!
- А твоих, должно быть, обмерил? - сердито бросил Игнат.
- Моих ты не мог обмерить, - ответил Черныш, - потому что мои, как и
большинство местных людей, не хотели делить колхоз, а старались сохранить
его целым.
- Старались, Иванко, ей-богу, старались! - послышался все еще дрожащий
голос Федосихи. - Жалко было колхоза, как своей родной хаты.
Федосиха уже сидела в темном углу и слушала, а сторож, сообразив, что
он больше тут не нужен, отправился восвояси.
Черныш стоял и думал. Казалось, он подыскивает нужные слова и каждое
взвешивает, чтобы оно было тяжелое и крепкое, как кусок железа.
- Теперь возьмем после войны, - заговорил он опять. - Только вернулись
наши - у Севрука чуб мокрый: бегает человек, орет, командует - он уже
восстанавливает колхоз. Хорошо, если бы делалось это с чистой душой. Так нет
же... Молотилку как утащил к себе на гумно еще при фашистах, так только
вчера ее разыскали: прикрыл машину соломой и молчит себе. Разве проверишь
сразу, что в колхозе пропало за годы войны?
- Ну, это ты, Иван Денисович, немного пересолил, насчет молотилки. На
что она мне? Что мне ею молотить? - с неожиданной простотой сказал Севрук.
Председатель колхоза Хавуста сидел все время молча. По его
покрасневшему лицу и по глазам видно было, что слова Ивана Черныша произвели
на него сильное впечатление. Он чувствовал себя куда более виноватым, чем
Севрук, стыдился поднять глаза на людей и притворился, что все пишет и
пишет. Он был неплохим человеком, этот Хавуста, и между исписанных им строк
виделись ему и заплаканные глаза Федосихи, и погибшие ее сыновья. Ему
казалось, что не только присутствующие, но и все колхозники изо всех хат
укоризненно смотрят на него.
А тут еще встал и начал говорить Нестор. Председатель ниже наклонился
над столом. Но слова фронтовика не обижали Хавусту, а западали глубоко в
душу.