"Милан Кундера. Пусть старые покойники уступят место молодым покойникам" - читать интересную книгу автора

властное желание обладать женщинами (пестрой конечностью их множества),
однако, увы, сильно приторможенное скудными финансами (приходилось платить
алименты бывшей жене на содержание ребенка, с которым ему дозволялось
видеться один-два раза в год) и условиями маленького города, в котором
любопытство соседей столь же безгранично, сколь невелик выбор женщин.
А время неслось неудержимо; и вот однажды он стоял в ванной перед
зеркалом, висевшим над умывальником, и, держа в руке над головой круглое
зеркальце, в ужасе разглядывал уже вполне отчетливую лысину, вид которой,
огорошив его (без подготовки) своей внезапностью, открыл ему банальную
истину: упущенного не наверстать. Он впал в хроническую тоску, его стали
посещать даже мысли о самоубийстве. Разумеется (и это надо подчеркнуть, дабы
не заподозрить в нем истерика или глупца), сознавая их комичность, он был
уверен, что никогда не претворит их в жизнь (давился от смеха, когда
представлял себе свое прощальное письмо: Не в силах мириться с лысиной.
Прощайте!). Но достаточно и того, что эти мысли, какими бы платоническими
они ни были, все же приходили ему в голову. Попробуем понять его: они
звучали в нем примерно так, как звучит в марафонце необоримое желание выйти
из забега, когда он вдруг на ходу обнаруживает, что позорно (причем по своей
вине, из-за собственных промахов) проигрывает его. И наш герой, считая свой
забег проигранным, не желал длить его дольше.
А сейчас, склонившись над маленьким столиком и ставя одну чашку перед
диваном (куда вскоре сядет сам), другую - перед удобным креслом, в котором
сидела гостья, он говорил себе, что во всей этой истории есть некий злой
умысел: женщину, в которую годы назад был по уши влюблен и которой тогда же
(по своей вине, из-за собственных промахов) позволил уйти, он встречает в
таком мрачном расположении духа и в тот момент, когда уже ничего нельзя
наверстать.

4

Она едва ли могла догадаться, что видится ему той, которая ушла от
него; она ведь никогда не забывала о той ночи, которую они провели вместе,
помнила его тогдашний облик (ему было двадцать, он не умел одеваться,
краснел и забавлял ее своим мальчишеством), помнила и самое себя (ей тогда
было почти сорок, и какая-то жажда красоты толкала ее в объятия чужих
мужчин, но одновременно и гнала прочь от них; она ведь всегда представляла
свою жизнь непременно похожей на красивый танец и боялась превратить
супружескую измену в отвратительную привычку).
Да, она предписала себе красоту, как иные предписывают себе
нравственные устои; если бы она обнаружила в своей жизни уродство, то,
верно, впала бы в отчаяние. И сознавая сейчас, что по прошествии пятнадцати
лет должна казаться хозяину дома старой (со всеми уродствами, присущими
старости), она решила сразу заслонить свое лицо воображаемым веером и
осыпала собеседника торопливыми вопросами: спросила, как он попал в этот
город, спросила о его работе; похвалила его уютную гарсоньерку, вид из окна
на городские крыши (сказала, что при всей обыденности вида, в нем есть
воздушность и простор); назвала авторов нескольких импрессионистских картин,
застекленные репродукции которых украшали стены (впрочем, назвать их было
нетрудно: в квартирах бедных чешских интеллектуалов вы наверняка обнаружили
бы одни и те же дешевые репродукции); затем, поднявшись с кресла с чашкой