"Милан Кундера. Пусть старые покойники уступят место молодым покойникам" - читать интересную книгу автора

состоит именно в этом тихом исчезновении ради продолжения другой жизни. И
теперь в оправдание этой идеализации (без которой морщины на лице жгли бы ее
еще больше) она со столь нежданной горячностью вела спор с хозяином дома.
Но хозяин дома вдруг перегнулся через разделявший их столик, погладил
ее по руке и сказал:
- Простите меня за мои слова. Вы же знаете, я всегда был глупцом.

7

Их спор не рассердил его, напротив, гостья вновь предстала перед ним в
своем былом подобии; в ее протесте против мрачных разговоров (разве это не
был прежде всего протест против уродливости и безвкусия?) он узнавал ее
такой, какой знал когда-то, и его мыслями все больше завладевал ее давний
облик и их давняя история, и теперь он лишь желал себе, чтобы ничто не
нарушило этой голубой, столь благоприятной для разговора атмосферы
(потому-то он и погладил ее по руке и назвал себя глупцом) и он сумел бы
сказать ей о том, что представлялось ему сейчас важным: об их истории; он
ведь был убежден, что пережил с ней что-то необыкновенное, о чем она даже не
подозревает и для чего он сам будет с трудом подыскивать точные слова.
Она, наверное, уже и не помнит, как они познакомились, видимо, однажды
она оказалась в компании его студенческих друзей, но захудалое пражское
кафе, где они впервые были одни, она, конечно, достаточно хорошо помнит: он
сидел против нее в плюшевом боксе подавленный и молчаливый и вместе с тем
опьяненный изящными намеками, какими она выказывала ему свою приязнь. Он
пытался представить себе (хотя ничуть не надеялся, что эти видения
когда-нибудь претворятся в жизнь), как она будет выглядеть, если он станет
целовать ее, раздевать и любить, но воображение отказывало ему. Да,
удивительно: тысячу раз он пытался представить ее в агонии телесной любви,
но все напрасно; ее лицо по-прежнему было обращено к нему своей спокойной и
мягкой улыбкой, и он не мог (даже упорнейшим усилием воображения) искривить
его гримасой любовного экстаза. Она совершенно не поддавалась силе его
воображения.
И тогда случилось то, что никогда больше не повторилось: он лицом к
лицу оказался перед невообразимым. Он, видимо, переживал тот короткий
(райский) период, когда воображение еще недостаточно насыщено опытом, еще не
стало рутиной, мало знает и мало умеет, и потому все еще остается место для
невообразимого; и если невообразимое должно претвориться в реальность (без
помощи вообразимого, без мостика представлений), человек теряет почву под
ногами и начинает чувствовать головокружение. И он действительно
почувствовал такое головокружение, когда она после нескольких встреч, так и
не укрепивших его решимости, начала столь подробно и с таким красноречивым
любопытством расспрашивать его о комнате в студенческом общежитии, что он
был чуть ли не вынужден ее туда пригласить.
Комнатушка в общежитии, которую он делил с товарищем, пообещавшим ему
за стопку рома вернуться только после полуночи, мало походила на его
нынешнюю квартиру: две железные кровати, два стула, шкаф, слепящая лампа без
абажура, ужасный кавардак. Он едва успел навести порядок, как ровно в семь
часов (это была примета ее аристократичности - она всегда приходила вовремя)
раздался стук в дверь. Стоял сентябрь, и уже начинало темнеть. Они сели на
край кровати и стали целоваться. Стемнело еще больше, но зажигать свет он не