"Милан Кундера. Пусть старые покойники уступят место молодым покойникам" - читать интересную книгу автора

хотел, рад был, что не виден во тьме и, значит, смущение, которое непременно
охватит его, когда он начнет перед ней раздеваться, останется незамеченным.
(Кое-как он еще умел расстегивать женщинам блузку, сам же раздевался у них
на глазах со стыдливой поспешностью.) Однако на этот раз он долго не решался
расстегнуть ей первую пуговицу (ему казалось, что процесс раздевания должен
сопровождаться какими-то изящными и элегантными жестами, известными лишь
мужчинам опытным, он же боялся обнаружить свою неопытность); в конце концов
она сама встала и спросила с улыбкой: "Не пора ли мне сбросить этот
панцирь?.." и начала раздеваться; но в комнате было темно, и он видел лишь
тени ее движений. Он тоже торопливо разделся, но обрел кой-какую уверенность
лишь тогда, когда они предались (благодаря ее терпению) любви. Он смотрел ей
в лицо, но в полумраке совершенно ускользало его выражение, он даже не
различал ее черт. Он сожалел, что темно, но в ту минуту представлялось
невозможным оторваться от нее и подойти к двери, чтобы повернуть
выключатель; он продолжал напряженно вглядываться в нее, но по-прежнему не
узнавал; казалось, он отдается любви с кем-то другим, с кем-то фиктивным или
с кем-то и вовсе неконкретным, безликим.
Потом она оседлала его (он видел лишь ее вознесшуюся тень) и, извиваясь
бедрами, стала говорить что-то сдавленным голосом, шепотом, причем было
неясно, говорит ли она это ему или себе. Не разбирая слов, он спросил, что
она говорит. Но она продолжала что-то шептать, и он, даже прижав ее к себе
вновь, так и не смог разобрать ее шепота.

8

Она слушала хозяина дома и с каждым мигом все больше погружалась в
детали давно забытые: тогда, например, она носила голубой костюмчик из
легкой летней ткани, в котором выглядела ангельски невинной (да, она
вспомнила этот костюмчик), в волосы вкалывала большой костяной гребень,
придававший ей величественно старомодный вид, в кафе всегда заказывала чай с
ромом (ее единственное спиртное прегрешение), и эти воспоминания приятно
уносили ее прочь от кладбища, от разрушенной могилы, от натертых ступней,
прочь от Дома культуры и укоризненных глаз сына. Что ж, мелькнула мысль,
пусть я такая, какая есть, но если частица моей молодости продолжает жить в
этом человеке, значит, жила я не напрасно; и следом мелькнула мысль, что это
новое подтверждение ее взглядов: человек ценен тем, чем он возвышается над
собой, тем, чем он преступает границы самого себя, чем живет в других и для
других.
Она слушала и, когда он временами гладил ее по руке, не сопротивлялась;
это поглаживание сливалось с покойно ласковым настроением, в котором
протекал разговор, и содержало в себе обезоруживающую неопределенность (кому
оно принадлежало? Той, о которой говорится, или той, которой говорится?);
впрочем, мужчина, гладивший ее, нравился ей; она даже подумала, что теперь
он нравится ей больше, чем тот юноша пятнадцатилетней давности, чье
мальчишество, если она хорошо помнит, несколько тяготило ее.
А когда он в своем рассказе коснулся того, как над ним возвышалась ее
извивавшаяся тень и как он напрасно пытался понять ее шепот, и потом вдруг
сделал минутную паузу, она (бездумно, словно он знал те слова и хотел спустя
годы напомнить их ей как некую забытую тайну) тихо спросила:
- А что я говорила тогда?