"Александр Куприн. Как я был актером" - читать интересную книгу автора

поправляли, он рявкал:
- Плевать. Ерунда. Стану я мозги засаривать!
Если ему попадался трудный оборот или несколько иностранных слов
подряд, он просто ставил карандашом у себя в тетрадке зэт и произносил:
- Вымарываю.
Впрочем, вымарывали все. От пьесы-ботвиньи осталась только гуща. Из
длинной роли Тигеллина получилась всего одна реплика.
Нерон спрашивает:
- Тигеллин! В каком состоянии львы?
А я отвечаю, стоя на коленях:
- Божественный цезарь! Рим никогда не видал таких зверей. Они голодны и
свирепы.
Вот и все.
Наступил и спектакль. Зрительная открытая зала была полна. Снаружи,
вокруг барьера, густо чернела толпа бесплатных зрителей. Я волновался.
Боже мой, как они все отвратительно играли! Точно они заранее
сговорились словами Тимофеева: "Наплевать, публика - дура". Каждое их слово,
каждый жест напоминали что-то старенькое-старенькое, давно примелькавшееся
десяткам поколений. Мне все время казалось, что в распоряжении этих
служителей искусства имеется всего-навсего десятка два заученных интонаций и
десятка три зазубренных жестов вроде того, например, которому бесплодно
хотел меня научить Самойленко. И мне думалось: каким путем нравственного
падения могли дойти эти люди до того, чтобы потерять стыд своего лица, стыд
голоса, стыд тела и движений!
Тимофеев-Сумской был великолепен. Склонившись на правый бок трона,
причем его левая вытянутая нога вылезала на половину сцены, с шутовской
короной набекрень, он вперял вращающиеся белки в суфлерскую будку и так
ревел, что мальчишки за барьером взвизгивали от восторга. Моего имени он,
конечно, не запомнил. Он просто заорал на меня, как купец в бане:
- Телянтин! Подай сюда моих львов и тигров. Ж-жива!
Я покорно проглотил мою реплику и ушел. Конечно, всех хуже был Марк
Великолепный - Лара-Ларский, потому что был бесстыднее, разнузданнее, пошлее
и самоувереннее всех остальных. Из пафоса у него выходил крик, из нежных
слов - сладкая тянучка, из-за повелительных реплик римского воина-патриция
выглядывал русский брандмайор. Зато поистине была прекрасна Андросова. Все в
ней было очаровательно: вдохновенное лицо, прелестные руки, гибкий
музыкальный голос, даже длинные волнистые волосы, которые она в последнем
действии распустила по спине. Играла она так же просто, естественно и
красиво, как поют птицы.
Я с настоящим художественным наслаждением, иногда со слезами, следил за
нею сквозь маленькие дырочки в холсте декораций. Но я не предчувствовал, что
через несколько минут она растрогает меня, но уже совсем иным образом, не со
сцены.
Я в этой пьесе был так многообразен, что, право, дирекции не худо было
бы на афише к именам Петрова, Сидорова, Григорьева, Иванова и Васильева
присоединить еще Дмитриева и Александрова. В первом акте я сначала явился
старцем в белом балахоне с капюшоном на голове, потом побежал за кулисы,
сбросил куту и уже выступил центурионом, в латах и шлеме, с голыми ногами,
потом опять исчез и опять вылез христианским старцем. Во втором акте я был
центурионом и рабом. В третьем - двумя новыми рабами. В четвертом -