"Александр Куприн. Как я был актером" - читать интересную книгу автора

по-своему преданные искусству и чувству товарищества Аркашки... И вот я
увидел, что сцену заняли просто-напросто бесстыдник и бесстыдница.
Все они были бессердечны, предатели и завистники по отношению друг к
другу, без малейшего уважения к красоте и силе творчества, - прямо какие-то
хамские, дубленые души! И вдобавок люди поражающего невежества и глубокого
равнодушия, притворщики, истерически холодные лжецы с бутафорскими слезами и
театральными рыданиями, упорно отсталые рабы, готовые всегда радостно
пресмыкаться перед начальством и перед меценатами... Недаром Чехов сказал,
как-то: "Более актера истеричен только околоточный. Посмотрите, как они оба
в царский день стоят перед буфетной стойкой, говорят речи и плачут".
Но театральные традиции хранились у нас непоколебимо. Какой-то
Митрофанов-Козловский, как известно, перед выходом на сцену всегда
крестился. Это всосалось. И каждый из наших главных артистов перед своим
выходом непременно проделывал то же самое и при этом косил глазом вбок:
смотрят или нет? И если смотрят, то наверно уж думают: как он суеверен!..
Вот оригинал!..
Какой-то из этих проститутов искусства, с козлиным голосом и жирными
ляжками, прибил однажды портного, а в другой раз парикмахера. И это также
вошло в обычай. Часто я наблюдал, как Лара-Ларский метался по сцене с
кровавыми глазами и с пеной на губах и кричал хрипло:
- Дайте мне этого портного! Я убью этого портного!
А потом, уже ударив этого портного и в тайне души ожидая и побаиваясь
крепкого ответа, он простирал назад руки, дрожал и вопил:
- Держите меня! Держите! Иначе я в самом деле сделаюсь убийцей!..
Но зато как проникновенно они говорили о "святом искусстве" и о сцене!
Помню один светлый, зеленый июньский день. У нас еще не начиналась
репетиция. На сцене было темновато и прохладно. Из больших актеров пришли
раньше всех Лара-Ларский и его театральная жена - Медведева. Несколько
барышень и реалистов сидят в партере. Лара-Ларский ходит взад и вперед по
сцене. Лицо его озабочено. Очевидно, он обдумывает какой-то новый глубокий
тип. Вдруг жена обращается к нему:
- Саша, насвисти, пожалуйста, этот вчерашний мотив из "Паяцев".
Он останавливается, меряет ее с ног до головы выразительным взглядом и
произносит, косясь на партер, бархатным актерским баритоном:
- Свистать? На сцене? Ха-ха-ха! (Он смеется горьким актерским смехом.)
Ты ли это говоришь? Да разве ты не знаешь, что сцена - это хра-ам, это
алтарь, на который мы кладем все свои лучшие мысли и желания. И вдруг -
свистать! Ха-ха-ха...
Однако в этот же самый алтарь, в дамские уборные ходили местные
кавалеристы и богатые бездельники-помещики совершенно так же, как в
отдельные кабинеты публичного дома. На этот счет мы вообще не были
щепетильны. Сколько раз бывало: внутри виноградной беседки светится огонь,
слышен женский хохот, лязганье шпор и звон бокалов, а театральный муж, точно
дозорный часовой, ходит взад и вперед по дорожке около входа в темноте и
ждет, не пригласят ли его. И лакей, пронося на высоко поднятом подносе
судака о-гратен, толкнет его локтем и скажет сухо:
- Посторонитесь, сударь.
А когда его позовут, он будет кривляться, пить водку с пивом и уксусом
и рассказывать похабные анекдоты из еврейского быта.
Но все-таки об искусстве они говорили горячо и гордо. Тимофеев-Сумской