"Астольф Де Кюстин. Россия в 1839 году (текст не вычитан)" - читать интересную книгу автора

унизить их в глазах света; напротив, автор льстит себя надеждой, что возвеличил их
в мнении общества. Писательская манера его хорошо известна: он описывает все,
что видит, и извлекает из фактов все выводы, какие подсказывают ему разум и даже
воображение, ибо он путешествует ради того, чтобы пробудить все способности
своей души. Он тем менее почитал себя обязанным менять эту манеру в данном
случае, чем более был уверен, что бесстрашная правдивость, которой проникнуто
его сочинение,-- не что иное, как лесть, лесть, быть может, чересчур тонкая, чтобы
быть постигнутой умами заурядными... но внятная умам высшим.
Донести до всемогущего властителя обширной империи голоса страждущих
подданных, обратиться к нему, можно сказать, как человек к человеку -- значит
признать его достойным и способным вынести бремя истины без прикрас, иными
словами, увидеть в нем полубога, к которому несчастные смертные воссылают
мольбы, не выбирая выражений.
Независимость позволила автору пренебречь пустыми предостережениями: он
заслужил бы куда более суровые и обоснованные укоризны, если бы, вместо того
чтобы извлечь наибольшую пользу из своей безвестности, уступил бы мелочным
требованиям моды и стал сочинять бесцветные сказки в лучших традициях
любительской дипломатии; бесспорно, именно в этом случае даже завсегдатаи
самых умеренных салонов были бы вправе потребовать от него большего мужества
и упрекнуть его в отсутствии независимости и искренности -- тех достоинств,
которые иные критики нынче ставят ему в вину, и мы не сомневаемся, что читатели
именно так бы и поступили. Поэтому автор имеет все основания гордиться тем, что повиновался
исключительно голосу своей совести и не опасался хулы, которую, в конечном счете,
вызывают лишь второстепенные детали, не имеющие решительно никакого
касательства к сути книги и убеждениям ее создателя. В самом деле, осмелимся
спросить, что сталось бы с историей, если бы ее творцы замолкали из страха быть
обвиненными в нескромности. Никогда еще французы так не боялись погрешить
против хорошего тона, как ныне, когда у них не осталось ни судей, сведущих в его
правилах, ни самих этих правил!
Быть может, уместно будет повторить здесь, что эти путевые заметки
сочинялись в два приема: вначале автор, по его собственному признанию, изо дня в
день, или, вернее, из ночи в ночь, запечатлевал для себя и своих друзей поразившие
его факты и пережитые им ощущения; дневник этот вкупе с размышлениями об
увиденном и лег в основу книги. Автор мог бы доказать это, предоставив маловерам,
сомневающимся в том, что в столь ограниченный срок он успел увидеть все, о чем
пишет, оригиналы своих писем; три года спустя, прежде чем обнародовать эти
письма, он тщательно их обработал. Отсюда -- причудливая чересполосица
непосредственных впечатлений и продуманных выражений, снискавших автору
хвалу одних читателей и хулу других. Путешественник не только не сгустил краски и
не преувеличил размеры зла, но, напротив, боясь, что ему не поверят, умолчал о
множестве достоверных фактов, куда более отвратительных, нежели те, что
приведены в его книге. Итак, его изображение русских и их правительства --
портрет, схожий с оригиналом, но смягчающий его черты; щепетильность и
беспристрастность автора так велики, что он пренебрег всеми историями и
анекдотами, слышанными от поляков.
В заключение приведем ответ автора заклятым врагам, которых он нажил из-за
своей опрометчивой любви к истине: "Если рассказанные мною факты ложны, пусть
их опровергнут; если выводы, которые я из них делаю, ошибочны, пусть их
исправят: нет ничего проще; но если книга моя правдива, мне, надеюсь,
позволительно утешать себя мыслью, что я достиг своей цели, состоявшей в том,