"Пауль Аугустович Куусберг. Одна ночь (2 часть трилогии)" - читать интересную книгу автора

не чувствует, вещь была брошена. Так Юлиус объяснил сам. Во время
шлиссельбургского похода Койт еще его не знал, Сярг присоединился к ним
позже.
Да и не у всех были с собой узлы я чемоданы. Большинство
эвакуировавшихся оставили свои рабочие места и дома в самый последний
момент, а некоторые не успели даже забежать домой, многие прибыли в порт
прямо с передовой - что там у них могло быть. В лучшем случае вещмешок с
бельем и обиходной мелочью или чемодан. Как и у самого Койта. Он, правда,
успел забежать домой, но, кроме шерстяного свитера, пары белья, теплой
рубашки, двух пар носков и полуботинок, ничего не взял. Бритвенный прибор
был положен заранее, прибор и мыло вместе с русско-эстонским словарем и
русской грамматикой. Все время ушло на то, чтобы снять с велосипеда камеры,
в ящики шкафа заглянуть не успел, даже носовые платки забыл взять. Но даже
если бы у него и было вдосталь времени, он бы все равно не стал
навьючиваться, как верблюд. Во-первых, и брать особо было нечего, и
оставлять тоже, новый костюм мать увезла в эвакуацию, книги же слишком
тяжелы, хотя именно книги он бы взял с удовольствием, с ними-то и было ему
труднее всего расставаться. Все его добро свободно умещалось сейчас в
рюкзаке, и даже место оставалось, велосипедные камеры он в Ленинграде
выбросил. У Альберта Койта имелось моральное право смотреть свысока на тех,
у кого тяжелые и громоздкие вещи, кто прихватил с собой из Таллина даже
масло и сахар. Именно сахар придавал свинцовую тяжесть чемодану, который
принадлежал строившей глазки дамочке; после, рассыпаясь в благодарностях,
она призналась в этом.
Но больше всего Альберта Койта потрясла печать, которую Адам
нашел у
железной дороги. Печать не потерялась, печать была выброшена. Если бы Адам
поднял ее на полотне или на дорожке рядом с линией, можно было предположить,
что кто-то потерял ее. Но она лежала среди кочек, где ни одна дорога, ни
одна тропка не проходила. И ни одного следа человеческого поблизодти не
оказалось, явно закинули ее сюда с насыпи. Адаму бросилась в глаза блестящая
металлическая головка, и он заинтересовался, что же это там сверкает в
траве. То была гербовая печать. Важного государственного учреждения. Альберт
Койт даже не поверил себе. И тем не менее должен был поверить, потому что от
факта никуда не уйдешь, а факт в виде печати красовался на его ладони.
Однако в его власти было, думая о печати, не задумываться об учреждении,
которому она принадлежала. Так Альберт Койт и сделал. Он сознательно
обманывал себя, хотя и понимал, что поступать так глупо, и все же поступал
так. Как уже говорилось, он вел себя порой с детской фанатичностью. И потом,
после войны, он игнорировал факты, которые не сходились с теорией, в этом он
остался неизменным. Нелегко было Койту думать и о том, почему кинули печать
и кто это сделал. Немногословный Адам в сердцах сказал тогда, что не иначе
как деятель, которому была доверена печать, испугался плена и выбросил
вещественное доказательство. Адам иронизировал, иначе с чего бы он употребил
такое понятие, как вещественное доказательство, но он был вправе это делать.
Кому была доверена эта печать? О мелкой сошке думать не приходилось, явно
или первый человек в учреждении, заместитель этого первого человека либо
секретарь. Но все они недоуменно пожимали плечами, когда боцман вернул им
эту печать. Никто из них троих не мог сказать ничего разумного о том, каким
образом такая важная вещь очутилась среди кочек. Однако Адаму дали ясно