"Олег Куваев. Через триста лет после радуги" - читать интересную книгу автора

гадость в стеклянной таре, и тот, взбунтовавшись под влиянием эфирных масел
и алкогольных паров, взял в конце дня лодку Мельпомена, чтобы плыть в
поселок и жить там. Хозяина дома не было, и Миха сказал нам вовсе
непонятное:
- Больше мочи нет. Надоело мне воспитание. Я седой уже, - в
доказательство Миха подергал рукой великолепные седые кудри. - Я седой уже и
слушать воспитующих слов не могу.
Через час после отплытия Михи задул пакостный ветер - моряна, и в
широком русле Колымы Михе залило лодку, его выкинуло па отмель. Об этом мы
узнали на другой день, а вечером того дня вернулся Мельпомен и, узнав о
побеге Михи, лишь улыбнулся с печальным пониманием факта.
Протрезвевший, измотанный передрягами, Миха нашел где-то в сарае ржавый
мясницкий топор и принялся точить его, сидя на обрубке бревна.
- Зачем секира, Миха? - спросил я.
- Лес валить, - отвечал он, не отрываясь от дела. - Я ему должен деньги
за лодку и мотор положить. Я положу.
И Миха ушел на деляну Поручика, за тридцать километров, несуществующей
таежной тропой. Там его взяли в долю в разработке драгоценной делянки, чтобы
он мог честно положить деньги на стол Мельпомена.
С его уходом мало что изменилось, разве что некому стало варить
неподражаемую коллекционную уху, в которую шли неведомые породы рыб: чир,
шокур, хаханай и пелядка.
Ни Северьяна, ни Поручика, ни Михи мы так больше и не видали. Теперь я
думаю, что, может быть, их спугнуло предчувствие при виде наших палаток, и
они ушли дальше в глухую крепь, где пока нет палаток, не гудят самолеты.
Мы продолжали работать по торфяным озерам, уходящее лето катилось, и
время уже приобретало свой аромат, в него входил запах ухи, утренний рев
самолета над палатками, водяные буруны у берегов сотен озер, и еще копились
те однотипные фотографии, которым суждено выцветать в ящиках стола до тех
пор, пока ими заинтересуются внуки или еще кто: с карабином на фоне палатки,
с трубкой над записной книжкой и то, как ребята бредут в ковбойках и высоких
сапогах по глубокой воде и издали напоминают группу восточных женщин в
паранджах - накомарниках, и у каждого на плечах кувшин-прибор.
В длинных бездельных перегонах можно было размышлять о встреченных
людях, о Михе, Северьяне, Поручике, об их странностях и их месте в жизни.
Годы и опыт приучили нас в самых странных людях искать хорошее, и это почти
всегда оправдывалось. Может, в наши времена в суровых краях редко
встречается откровенный подлец, ибо ему трудно здесь жить, а может,
действовал закон, загадочно высказанный Мельпоменой: "Во всяком человеке -
Человек с большой буквы". Можно было думать и о самом Мельпомене, ибо он был
нестандартен. Все приезжавшие, даже наш экипаж, говорили о нем с уважением и
легкой насмешкой, как мы, например, говорим о соседе, помешанном на сборе
спичечных этикеток. О многом можно было думать, как думаешь каждое лето.
Но вообще-то скучать не приходилось. Работа каждый день ставила новые
задачи, а жизнь подкидывала неожиданности. Одна из них в то лето
подкарауливала нас в Крестовской губе, к западу от колымского устья.
Мелководная, илистая Крестовская губа даже с воздуха производит тягостное
впечатление из-за неряшливых, покрытых илом и хаосом плавника берегов,
низких и топких.
Мы с воздуха выбрали приглубое место, самолет долго рулил по воде к