"Олег Куваев. Через триста лет после радуги" - читать интересную книгу автора

впрягаться на помощь лошадиным силам.
Эта мокрая работа тянулась неизвестное количество часов, ибо имелась
одна лопата с короткой ручкой и два каната, которые удалось прикрепить к
поплавкам.
В кабине самолета остался лишь командир, все остальные торчали вдоль
канатов во взбаламученной холодной воде. Пробовал остаться в кресле и второй
пилот, но командир выгнал его из кабины.
Безудержный циник радист честно лег в упряжку и отводил душу тем, что
цитировал наизусть "Наставление к полетам", или коротко НПП. Три курса
летной академии из него так и перли. "Параграф номер двенадцать, - цитировал
Москвич, когда стихал рев обессиленного двигателя, - гласит об обязанностях
второго пилота при взлете... - Дальше он перечислял а, б и в.-И ни в коем
случае, - переходил Москвич на собственное изложение, - паршивый второй
пилот не должен совать руку к сектору газа, ибо для спасения от дураков
сектор газа приурочен к правой руке командира".
Затравленный второй в новенькой летной коже уже не огрызался, а лишь
беззвучно изливал презрение ко всему на свете: Крестовской губе с унылыми
берегами, замызганным нашим личностям, суете Вити Ципера, и презрение то
заполняло холодную пятикилометровую впадину мелкой воды.
Северный вечер медленно падал на землю и воду. Одиночество,
оторванность от милого надежного мира заедали нас. Но хуже всего нас заедали
служебный долг и необходимость принять решение, которое будет только одно -
потом уже не исправишь. Подул ветер, но он дул сбоку, почти что сзади, и
паруса плоскостей еще больше прижимали самолет к земле. Наступил тот момент,
когда все мы, даже Витя Ципер, обессиленно встали на месте и стало на все
наплевать. Командир вызовет по рации вертолет, тот прилетит завтра и снимет
нас при помощи веревочной лесенки, а самолет останется в центре губы
навсегда как глупый памятник случайным явлениям: концу летной карьеры Гриши
Камнева, недоброй славе аварийщика Вити Ципера и как памятник неоконченной
нашей работе, так как второй самолет нам не дадут. Решения легче принимать,
когда наплевать на все, но, видимо, в нас еще что-то держалось.
Мы стояли в дурацкой грязной воде чуть не по пояс, и каждый ждал, что
кто-то первый произнесет непечатные буквы и полезет в фюзеляж, в холодную
металлическую сухость его.
В это время дверца кабины распахнулась, командир высунул всклокоченный
профиль и сказал спокойно простые слова:
- С такими, как вы, по нужде не усядусь в пределах одной пустыни. Не
говоря про один окоп. Не летать, а пижамы носить вам в спокойных условиях.
Вы суслики или люди? Разворачивайте машину против ветра. Пора взлетать!
Дьявол отчаянной энергии свалился на нас, и за час с небольшим
совершилось немыслимое: мы развернули самолет против ветра, пропахав
поплавками грунт. Ветер мягко налег снизу на плоскости, а командир сдержал
слово: вывел машину на нужную глубину. Когда мы уже сидели в самолете и
прямо телом ощущали блаженное покачивание на вольной воде, Витя Ципер снял
сапоги, вылил из них воду и разрядил обстановку, сказав: "Дрянь сапоги.
Оказывается, текут". И все хохотали в гулком резонансе металла, ибо за
последние пять часов голенища Циперовых сапог минуты не торчали над водой. В
этом хохоте мы понемногу переставали прятать друг от друга глаза,
становились собой. Инстинкт спасения от стыда и позора удесятерял физические
силы, смех возвращал остальное. Радист смеялся вместе со всеми и, сплюнув,