"Олег Куваев. Через триста лет после радуги" - читать интересную книгу автора

перестал говорить о втором пилоте.
В тот вечер мы долго сидели на чехлах приборов и курили в ста метрах от
наших палаток, где нас высадил самолет. Мы собирались с силами, чтоб
перенести груз к палаткам. Одинокая фигура Мельпомена вынырнула из избушки,
он, видно, издали понял, в чем дело, и, пока мы докуривали свои цигарки и
носили груз, он успел заварить гигантскую уху, богатырское произведение
кулинарных искусств. Он расставил на столе миски, вынул из пачек галеты и
поместил среди всего этого великолепия бутылку компасного спирта из
Гамбурга - след визита за рыбой северных морячков. Потом, размягченные ухой
и дозой компасной влаги, мы долго и вперебив рассказывали сегодняшнюю
эпопею, вплоть до вдохнувших энергию сакраментальных слов командира.
Керосиновая лампа горела на столе, мягко освещая темные бревна стен,
печально и негромко завывала в "Спидоле" далекая труба канадского джаза, и
Мишка, ручной горностай, вылез из-под нар послушать вечернюю беседу. Он
посверкал черными бусинками глаз и забрался на любимое место: носок сапога
Мельпомена из чешской литой резины. Мы долго и молча смотрели на горностая и
этот ценный сапог. Цена сапога заключалась в сорок пятом размере, куда можно
вместить оленьи чулки и пару портянок для ледяных осенних работ. На ящик же
размером с однокомнатную квартиру таких сапог полагается две пары, не
больше, отчего и рождается бешеный спрос.
- На месте был ваш командир, - резюмировал Мельпомен. - И значит, не
зря, пусть он даже плохой пилот.
- Он отличный пилот, - дружно сказали мы. - Во всем виноват Витька
Ципер со своей невезухой.
- Не знаю, - сказал Мельпомен. - Но он командир, так как в нужный
момент напомнил вам, что вы люди. Служба бывает до срока, недаром на ней
звонки. Долг человека звонков не знает...
Назавтра мы устроили выходной день, а на аэродроме в это время
"виноватый" Ципер, наверное, осматривал, обнюхивал и простукивал самолет
после вчерашней передряги. Он был хороший механик, и никто не виноват, что
ему не везло.
Я решил посмотреть Стадухинскую протоку, что проходила в сотне метров
от нас. На этой протоке триста лет назад Михаила Стадухин поставил первый
русский поселок на Колыме, и то место до сих пор носит памятное название
"Крепость".
Мельпомен давно обещал показать мне Крепость, и мы поплыли туда на
весельном дощанике к исходу дня. Стадухинская протока лежала в вечерней
глади воды, ивы сбегали к ней вдоль узких отмелей, и если смотреть только на
ивы и гладкую воду, то получался совсем Левитан или еще что-нибудь из
Средней России. На южном же берегу протоки над торфяными обрывами
громоздился дикий хаос беспорядочных лиственниц, закатное солнце падало на
них сверху, и куда-то летел не торопясь одинокий ворон.
Крепость размещалась на обрывистом берегу. Лиственницы так и не
заселили вырубленный триста лет назад участок, а росла здесь буйная трава,
которая всегда буйно растет на отбросах человеческого существования. В той
непомерно высокой метлице можно было нащупать ногой, а раздвинув траву,
увидеть почерневшие, сгнившие бревна от древних срубов. Над всей этой
заброшенностью стоял, покосившись, могучий столб - то ли остатки крепостных
ворот, то ли еще какой постройки. Кто-то неведомый долго и тщательно пытался
его срубить, но, источив со всех сторон топором, бросил. Наверное, утомился.