"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

какое-то время, раз уж нельзя совсем без него обойтись (по новому закону).

5.11. Сказано - сделано: не разговариваем. На прогулку по-прежнему не
хожу. Сегодня попытался - в который раз! - получить хоть какую-нибудь
юридическую литературу. Куда там! Даже конституцию СССР не дают. С книгами
вообще очень плохо. Библиотека тут, может, и не плохая, но нет ни каталога,
ни библиотекаря - функции его поочередно выполняют работники тюрьмы. Поэтому
нередки такие казусы: попросил принести что-нибудь Кони, а мне вручают
"Всадники и кони" какого-то Федорова. Я было шуметь, а "библиотекарь"
показывает свой блокнот: "Вы же просили что-нибудь о лошадях..." Дают две
книги на неделю, мне их от силы на три дня хватает. И никакие протесты не
помогают. Едва придя в себя после ареста, я было попытался изменить
положение с чтивом, но довольно скоро уловил, что данная ситуация не
случайна, не результат небрежении начальства. Начальник следственного
изолятора майор Круглов - черный, носатый мужчина лет 45, разбитной, словно
метрдотель второразрядного ресторана, - вызвав меня к себе в кабинет (по
поводу моего отказа говорить что-либо на допросах), поделился своими
соображениями о заключенных и книгах, подытожив их популярным тюремным
присловьем: "Тут вам не Академия наук". Позже я слышал это и от прокурора
Пономарева, и от следователей, и от надзирателей. То, что тюрьма - не
академия, это точно. За предыдущие 7 лет заключения меня не единожды
накрывали волны гонений на литературу. Во Владимирской тюрьме я с полгода
добивался разрешения получить учебник английского языка, - наконец
разрешили... А при очередном обыске забрали как недозволенный предмет.
Естественно, я раскричался... на 10 суток карцера. В 63 г. из лагерных
библиотек изъяли иностранных авторов, почти всех - по какому принципу
отделяли овец от козлищ, я не понял. Был период, когда в 7-й лагзоне
запретили читать "Крокодил", т.к. заключенные "смеются антисоветским смехом"
над картинками этого журнала. Книги дореволюционного издания - крамола. Так
у меня погиб Заратустра, полдюжины томов Гегеля и, помню, двухтомник
Ибервег-Гейнце. До 69 года хоть книжные бандероли можно было получать, а
теперь - шиш. Тюремщики-интеллектуалы поясняют: "Какая еще зарубежная
литература? Вам и советских-то книг не следует давать - вы все по-своему
переиначиваете!"

6.11. Когда аполитичность объявляется видом политики, и политики
враждебной "гегемону", тогда утверждение Руссо "Каждый бесполезный
гражданин - вредный гражданин" становится побудителем чисток не только
партийных рядов. Но это лишь во времена молодости государства. Когда круг
номенклатурных работников не определился еще достаточно четко. Потом на
кумачовых полотнищах с призывами к социально-политической активности
обыватель научается вычитывать поучения типа любимой пословицы мафиозо: "Кто
глух и нем, к тому же слеп, тот тихо проживет сто лет".
В российском православии среди святых много военных - почитание силы?
"Если Бога нет, то все позволено" - очень справедливо пугает
Достоевский, солидаризируясь тут с вольтеровской необходимостью выдумать
Бога. Похоже, его не так волнует, есть Бог или Нет, как
социально-нравственные последствия открытия (или иллюзии), что Бог умер.
Практически (если на время забыть о неоднозначности едва ли не всякой мысли
Достоевского, сколь бы афористично она ни звучала) это утверждение