"Франтишек Лангер. Розовый Меркурий " - читать интересную книгу автора

нельзя было провести. Я не только четыре года про работал в контрразведке,
но был и старым филателистом. Я отлично знал, что совсем не давно, возможно
до прошлой недели, в оккупированной Бельгии для надпечатки в два франка
пятьдесят применялись только двухмарковые марки. Использование для этой цели
одномарковой германской марки является новостью, насчитывающей, быть может
лишь несколько дней. Мы, филателисты, были и тогда, во время войны, хорошо
информирова ны о каждом движении неприятельской почты. Я объяснил ему, что
новейшая германская марка не могла попасть во французский тыл никаким более
быстрым путем, кроме одного: он сам должен был ее доставить. Я сказал ему
это по-немецки, которым владею отлично, но он слушал и смотрел на меня
непонимающе, так, будто я внезапно рехнулся.
Однако мне все это было ясно. Это был шпион. Я распорядился отправить
Лжекани-вета в Париж, в военный трибунал...

И вот он стоит перед трибуналом. Видно было, что я ввел военного
прокурора в страшное замешательство. Об этом свидетельствовал обвинительный
акт, в котором, кро ме обвинения, которое выставил я против Канивета, не
говорилось ни слова. Следова тельно, и в зале суда продолжалась моя дуэль с
этим Каниветом.
На судебное разбирательство вызвали и артиллерийского лейтенанта,
обрадованного тем, что он пробудет два дня в Париже. Он привез с собой
показания артиллеристов, ут верждавших, что Канивет начал разговор с
просьбой поделиться с ним хлебом, но потом стал расспрашивать о вещах, до
которых ему не было дела. Были вызваны единственные два солдата его взвода,
оставшиеся в живых после жуткой ночи у Берри о Бак. После ми нутного
колебания они узнали Канивета, но он не узнал их, и суд мог одновременно убе
диться, что Канивет не может припомнить некоторые важные подробности их
совместной жизни. Ну, это можно было отнести за счет не слишком развитого
интеллекта. Вызвали и его мать. Тут представитель обвинения попробовал
осуществить один трюк, выглядевший хоть и театрально, однако дающий
возможность выявить личность Канивета. Когда вы звали мать Канивета,
надзиратель всунул за барьер для свидетелей прислугу, убиравшую на лестнице
в судебном здании. Мы ожидали, что Лжеканивет при слове "мать" вскочит,
подбежит к ней и будет уличен. Прокурор даже спросил, узнает ли он свою
мать. Канивет был в страшном смущении, можно сказать, в отчаянном смущении,
вел себя странно. И все же заметил, слегка заикаясь, что его мать высокая и
худая. А наша прислуга, которую надзиратель случайно поймал на лестнице,
была самая дородная уборщица. Тогда вошла подлинная мать Канивета. Высокая,
худая. Еще раньше, чем суд обратился к Канивету с вопросом, она бросилась к
нему на шею и заплакала, повторяя: "Сынок мой, сынок мой!". Она не видела
его уже три года. Потом она признала, что он изменился. Сильно изменил ся.
На улице она бы его, возможно, и не узнала. Суд напряженно слушал. Так в чем
же он изменился? Она отвечала, что, возможно, виновата здесь новая прическа,
он не носит те перь такие длинные волосы, как носил дома. Все чуть не
прыснули: естественно, что он как солдат был наголо острижен. Моя позиция
выглядела отвратительно.
А потом говорил я. Мне думается, что я блестяще изложил все материалы
моей экс пертизы. Германская марка с надпечаткой для Бельгии лежала меж двух
стеклышек перед судьей, и для меня это был corpus delicti, заставляющий
отбросить всякие сомнения. Я суммировал все, что могло быть неясным о