"Иван Лаптев. Власть без славы " - читать интересную книгу автора

Но в первую очередь пришлось заняться другим докладом. Г. Л. Смирнов,
которого утвердили наконец-то первым заместителем завотдела пропаганды,
торжественно объявил: "Тебе, Иван, поручается особо ответственная работа -
подготовить для Ю. В. Андропова доклад к очередной ленинской годовщине". Я
не обратил особого внимания на предупреждение "не вести своей игры", все
контакты с Андроповым осуществлять только через него, Смирнова, и вообще -
там с вами будут работать люди Юрия Владимировича, а это - "сам понимаешь".
Мы опять отправились в Подмосковье, на этот раз в Горки-10, на дачу,
которую когда-то построил Савва Морозов для великой актрисы М. Ф. Андреевой,
ставшей затем женой Максима Горького. Дача была не сравнима с мрачным
жилищем Сталина - двухэтажный дом как бы парил над землей на высоком берегу
Москвы-реки. Светлая красота открывалась из его широченных окон. Казалось,
ничего лишнего, ничего тяжелого в архитектуре дома просто не может быть. На
этой даче жил последние годы и скончался пролетарский писатель, где-то
здесь, у ее подъезда, заснул в сугробе, простыл и умер его сын, сюда наезжал
"друг семьи" Генрих Ягода, здесь писалась картина "Сталин и Ворошилов у
постели умирающего Горького", украшавшая все хрестоматии. Теперь эта дача
перестроена, а тогда, в 1976 году, еще сохранялась в прежнем виде - в
столовой висела громадная квадратная люстра, правда, задрапированная, на
полу в кабинете Горького лежал ковер, в ворсе которого тонула нога, а в
комнате, где творилась всенароднолюбимая картина, стоял отделанный
карельской березой "Стенвей", очевидно, еще дар Саввы Морозова подруге
сердца. Наследием новых времен было то, что мраморные вазоны, украшавшие
балюстраду междуэтажной лестницы, покрасили сероватой масляной краской,
которую нужно было отколупнуть, чтобы увидеть дивную красоту материала. На
фасаде дачи сияла табличка: "Здесь с... по... жил великий советский писатель
Максим Горький", но редкий человек видел эту табличку - дача была "режимной"
и охранялась не хуже, чем сталинская.
Андропов был единственным, до Горбачева, "заказчиком", который точно
знал, что ему нужно. Он принимал подготовленный текст буквально по абзацам,
отмечая на полях: "Это уже хорошо, это годится, над этим еще подумайте".
Потом, когда я участвовал в написании для него других выступлений и статьи,
о которой речь впереди, я убедился, что это вообще его стиль - не позволять
за себя думать никому.
Камнем преткновения стала для нас тема панегирика Брежневу. Наверное,
уже у всего населения была оскомина от этих кочующих с трибуны на трибуну
характеристик "самого выдающегося политического и государственного деятеля
современности", но подхалимаж и лесть подняты были на такую высоту, что
простое умолчание о "великом ленинце" тянуло почти на нелояльность.
Все банальные упоминания о "ведущем нас единственно верным - ленинским
курсом" Андропов вычеркивал: "Нет, не то!" Мы даже пытались уговорить его и
по телефону, и через помощников, что доклад сразу привлечет внимание и будет
заинтересованно воспринят общественностью, если удастся отойти от
ритуального восхваления "второго Ильича". Андропов не согласился, оставил в
тексте какую-то дежурную фразу, сказав, что подумает над этим сам. Мы не
знали тогда, что у него была группа доверенных людей, своего рода
неофициальный мозговой трест. В этом "тресте" и родилась сентенция о
"руководителе-коммунисте", которая вроде бы и не адресовалась прямо
Брежневу, но он вполне мог думать, что речь о нем. Доклад разослали по
Политбюро - такие тексты рассылались обязательно, порядок нарушился только