"Ольга Ларионова. Двойная фамилия" - читать интересную книгу автора

собой игрушечный город. Даже не очень страшно было. Потому что если никто
живым не вышел, так очень даже может быть, что все и сидят там, под
лукошком. Война кончится, и их освободят. Однажды он проговорился о своих
надеждах Митькиной маме; она прижала его к себе и долго-долго говорила,
что так и есть, что они живы и после войны вернутся. Она говорила и
говорила, и под конец вдруг оказалось, что его маленькая надежда как будто
бы подтаяла и истончилась от ее слов. Но зато она стала время от времени
подкармливать мальчика - особенно, когда он вместе с Митькой притаскивал
какую-нибудь доску от сарая.
Зато бабка относилась к Витькиным трудам крайне ревниво, кричала:
- Опять целую лесину в билетаж попер? А самим зубами кляцать? Вот уж
безладный, прости господи, как есть безладный!
Бабка всю жизнь звала Витьку "безладным". Ребятам понравилось, его
начали так дразнить, а потом дразнилка перешла в устоявшееся прозвище и
стала произноситься как бы с большой буквы - Безладный.
Если у Витьки прозвище появилось благодаря ругливости родной бабки, то
к Митьке оно прилепилось незаметно и как-то без всяких на то оснований:
Тума. Может быть, это была производная от его фамилии? Но впоследствии
фамилии своей он припомнить не мог - как и адреса. Поэтому происхождение
его прозвища осталось для него загадкой. Но скорее всего, возникло оно
из-за необходимости различать имена двух друзей, потому что, когда в
разноголосице мальчишеских шумных игр кто-то кричал: "Митька!" или
"Витька!" - получалось совершенно равнозначное "...итька!", а так играть
не было никакой возможности. Тогда-то и прилепилось первое, что попалось
на язык кому-то из соседских ребятишек.
Никого из этих ребят он, впрочем, тоже припомнить не мог. Да и
неудивительно: в июне сорок первого им с Витькой обоим было по семь лет,
обоим оставался год до школы. Забавно, что он помнил эти предвоенные лица
- свое собственное и Витькино. Судя по воспоминаниям, они были здорово
похожи - белобрысые пацанята, только Митька, как полагалось маминому
сынку, был круглее и румянее. И кто-то - кто именно, он не помнил - был
чуточку выше.
Взрослые же лица - бабкино, материнское, отцовское - не оставили в его
памяти ни малейшего следа.
Но зато помнил он темноту блокадной зимы, редкие выходы на улицу - за
водой, за дровами, иногда за хлебом. По всей вероятности, походы эти
совершались ежедневно, но оттого, что между ними лежали бесконечные долгие
часы возле чуть тлеющей "буржуйки", начинало казаться, что часы эти
превращаются в недели.
На улицах, занесенных сугробами, стало совсем мало людей. Всех, кто мог
встретиться мальчикам по дороге от дома до булочной, они знали, поэтому,
когда им впервые попался незнакомец с санками, они сразу же обратили на
него внимание.
Сопоставляя эти две встречи, Митька удивлялся, с какой одинаковой
четкостью он помнит каждую. Несомненно, о которой-то из них Витька ему
рассказал, ибо каждый раз разговор происходил только между одним из
мальчиков и незнакомцем; третьего не было. Оба диалога он помнил дословно,
и это давало возможность по характеру мальчишеских реплик определить
теперь, где участвовал Витька, а где - Митька.
Первым, по-видимому, встретил-таки его Витька, которого отекшая от