"Ольга Ларионова. Ненастоящему" - читать интересную книгу автора

Но сознанию не за что было зацепиться - все внутри бокса было белым,
гладким... Даже дверь. Дверь без ручки. Черт, абракадабра, пошло
выключение сознания... Нет. Вот еще секунда. Еще. Дверь без ручки - здесь?
Бессмыслица.
А, вот и гаснет... дверь... дверь, через которую нельзя пройти...
туда...
дверь в никуда... дверь...




Так худо ему не было даже после аварии, когда он четыре часа
проболтался в ледяной воде и уже не чувствовал ни клеточки своего тела.
Сейчас было как раз наоборот - он ощущал все то, что в нормальном
состоянии человеком не воспринимается: и тяжесть неповоротливого,
затекшего тела, и шум крови в ушах, и неритмичность дыхания, и
расплывчатость всех предметов перед глазами... Все это он воспринимал как
расфокусировку аппаратуры, составляющей комплекс его тела, и было просто
удивительно, как это доктор Узда провозился с ним столько времени и не
смог обеспечить ему приличного запаса прочности.
Минимальное напряжение - и все полетело к чертям. Шок не шок, а
состояние препоганое. Хорошо еще, память в порядке...
А в порядке ли? Перед тем как отключиться, он думал о чем-то
необыкновенном.
Необыкновенно важном. Он был полон ощущением значимости,
первостепенности своего открытия, которое должно было перевернуть всю его
дальнейшую жизнь.
Необыкновенность...
Это напряжение стоило ему еще нескольких минут беспамятства, и в себя
он пришел от легкого звона - так звенят льдинки, ударяясь о борт
гидромобиля.
Когда льдинок много, они превращаются в ледяную кашу, теряют свою
единичную звонкость, и в их суммарном шорохе всегда можно услыхать
отчетливое:
Арсиньегас... Арсиньегас...
- Дан Арсиньегас!
Его уже зовут, а он еще не вспомнил. Это НЕЧТО, такое огромное,
ворочается в его сознании бесформенной, неопознаваемой тушей; оно слишком
близко, чтобы его можно было рассмотреть,- это словно книга, которую
пытаешься прочесть, держа ее на дюйм от зрачка. Строчки сливаются в
расплывчатую сетку, и больно глазам. И еще это похоже на мнемовпечатку,
когда в первую минуту пробуждения даже толком не помнишь, что же такое
подарили твоей памяти, а берешь томик Корнеля, из которого пока не помнишь
ни звука, и не читаешь - пробегаешь глазами страничку, эти ни с чем не
сравнимые по гордости строфы:
Будь Сидом; этот звук да рушить все преграды,
Да будет он грозой Толедо и Гранады...- и вся страница, от первой до
последней строки, словно проявляется в наполненной раствором кюветке;
слова четки и звучны, они и видны, и слышны, и врезаны в твой мозг отныне
и навсегда.