"Ольга Ларионова. Ненастоящему" - читать интересную книгу автора

Но открыть книгу необходимо - иначе воспоминание так и останется
смутным контуром чего-то нераспознанного.
Он снова слышит льдистый шорох, но теперь это не шепот, а просто
шуршание накрахмаленного платья, и перед ним уже стоит женщина,- впрочем,
это всего лишь сестра, та самая сестра с царственными жестами и глазами
Филиппа Четвертого.
И тут его захлестнула волна жалкого, щемящего отчаянья. И даже не
потому, что его молодое, упругое тело, чье совершенство было естественным
и привычным настолько, что даже не возникало сомнения в низменности этого
совершенства,- даже не потому, что это тело в какие-то доли секунды
превратилось в подрагивающий комок неуправляемой биомассы; в конце концов,
на то и существуют суперврачи вроде Сиднея Дж. Уэды с их суперклиниками,
чтобы поставить на ноги любую человеческую развалину. Но ведь именно
тогда, когда венец природы становится развалиной, перед ним с каким-то
утонченным, садистским злорадством подымается на своем тонком гадючьем
хвостике непрошеный вопрос: ну и кому же теперь ты нужен - вот такой? Нет,
не через две недели, снова вынянченный и доведенный до богоподобного
совершенства, а именно такой, теперешний, во всем непотребстве своей
беспомощности,- кому?
Он пытался бороться с этим наваждением, силился вскрыть панцирную
корку, укрывающую пеструю свалку его памяти. Но мозаичные искрящиеся
осколки мелких побед были надежно сцементированы холодным любопытством и
свинским равнодушием. Он знал, что где-то там, в глубине, еще теплятся
солнечные зайчики, чьи контуры четки и оттенки незамутнены,- воспоминания
той неправдоподобной поры, когда все самое святое и прекрасное бесшабашно
зашвыривалось в угол, "на потом". А когда наступило-таки это "потом", само
собой оказалось, что щенячья жадность плюс мальчишеская боязнь
стабилизированных отношений уже переросли в постоянно действующий синдром
одиночества. Одиночества? Нет! Нет!!! Господи несуществующий, всю жизнь
можно сладострастно и словоблудно алкать великомученичества, но когда тебя
действительно поволокут на костер или к проруби,- нет! Не-е-ет!..
Спокойные, внимательные глаза приближаются к нему. Вот все, что теперь
ему отпущено,- доброта, предписанная клятвой Гиппократа. Доброта одной из
тысяч сестер к одном из миллионов пациентов. Доброта, у которой вместо
лица - стерильная маска.
- Маска... Да снимите же маску...-
Он никогда не думал, что едва заметное движение губ может отнять
столько сил. Кресло мягко проваливается куда-то в дымную, дурнотную
глубину, и в этом лиловом мареве каменеют над ним сотни неестественно
выпрямившихся ледяных фигур, и сотни глаз, не мигая, вперились в него, и
сотни маревых масок падают, падают, падают, падают шелестящим снеговым
роем, и сотни лиц... Лицо. Замирающее от страха быть неузнанным, милое,
единственное, любимое лицо.
И чудо появления этого лица именно сейчас, в миг самого страшного и
непереносимого в жизни отчаянья.
И только после этого - имя.
С радостной, поспешной готовностью его память отдавала настоящему все
чудом сбереженные крохи прошлого - и тот дождливый, неприкаянный вечер
провалившихся с треском школьных каникул, и ступени пологой лестницы, на
которой их кто-то познакомил, и бестолковая суета недоодетых и