"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

Бедняга Моратин! Он превратился в развалину[42].
Сильвела и Моратин были теперь не одни. За их столом сидело еще три
незнакомых мне человека, явно испанцы, судя по их речи, так как все они
говорили громко, перебрасываясь незамысловатыми шутками с тем, кто,
по-видимому, был хозяином кондитерской (Пок?)[43]. Они, разумеется, не были
конспираторами, не готовили заговора против испанского правительства, пока я
их слушал, они даже ни разу не упомянули Испанию, один из них просто
рассказывал, живописуя детали, о нелепой бюрократической волоките в каком-то
богом проклятом учреждении. И тон их разговора совсем не изменился с
приходом Гойи.
А Гойя вошел вскоре после меня, он задержался на мгновение у порога,
наверное, чтобы перевести дыхание после того, как, подобно маленькому кроту,
взбежал по улочке, французское название которой как раз и значило "маленький
крот", и мне было приятно спустя столько лет увидеть его крепко сбитую
фигуру, уверенный взгляд, твердые складки рта, и хотя он с годами несколько
отяжелел, тем не менее, будучи старше всех здесь присутствующих, отнюдь не
выглядел дряхлым. Единственное, что меня в нем удивило, это его несколько
неестественный, напыщенный вид, который ему придавали серый переливчатый
сюртук, черные гетры и светло-кремовое жабо; похоже, что пятнадцать месяцев
во Франции в гораздо большей степени, чем тридцать лет при испанском дворе,
смогли наложить печать безликой буржуазной благопристойности на его
внешность, в которой было что-то и от крестьянина, и от цыгана, и от махо -
таким я помнил его по Мадриду[44].
Он сел напротив меня, и два или три раза, не больше, вскинул на меня
все еще пронзительные глаза, напряженные от постоянной необходимости читать
по губам, что говорят другие, поскольку он, несомненно, не мог их слышать.
Но и этих двух или трех взглядов было достаточно, чтобы меня охватило
беспокойство, я сделал вид, что мне нужно больше света из окна для чтения
газеты, и пересел на другой стул, спиной к нему. Однако и после этого я не
решился задерживаться надолго. Компания, судя по всему, не собиралась
уходить, и вряд ли можно было надеяться, что Гойя останется один и я смогу
поговорить с ним; наверное, было бы лучше оставить ему утром записку в этой
же самой кондитерской, чтобы он сам решил, объявлять или не объявлять своим
друзьям о моем пребывании в Бордо; и я вышел, надеясь, что остался таким же
неузнанным, как и при входе. Я не смог бы сказать, хорош или отвратителен
шоколад у Пока, - настолько меня поглотили там заботы о сохранении
инкогнито.
Я сидел в одиночестве в ложе на представлении "Цирюльника", нелепо
переведенного на французский язык ("Una voce poco fa"[45], например
превратилось в "Une voix ne trompe pas")[46]; когда начался второй акт,
какой-то мужчина сел около меня и, низко наклонившись, оперся о стоящее
впереди кресло. Я не обратил на него внимания. Контральто была хорошенькой и
весьма аппетитной, хотя и не обладала изяществом Малибран[47]. Когда смолкли
аплодисменты, неизменно следующие после арии дона Базилио (в которой легкое
"un venticello"[48] превратилось в громоздкое "une brise lГ(C)gГЁre" [49]),
человек, сидевший рядом, положил мне на колени свою узловатую руку и
прошептал гораздо громче, чем было необходимо: "Вам тоже нравится опера,
ваша светлость?" Сразу же кто-то зашикал. Я смутился, повернулся и,
пораженный, лицом к лицу встретился с Гойей, который, не обращая внимания на
поднимающийся ропот ближайших к нам зрителей и не дожидаясь моего ответа,