"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

ее привычка сначала отвести глаза, а потом неожиданно упереться в
собеседника вызывающим взглядом, будто испытывая его. Судя по всему, это
была женщина, которой ничто в жизни не давалось даром[51].
Гойя не заставил себя долго ждать, он появился одетый так же, как и
накануне, но при утреннем свете его наряд выглядел менее чопорным. "Ступай,
принеси нам кофе, Леокадия, - приказал он женщине. - Нам надо поговорить", -
и кивком пригласил меня присоединиться к нему. Этот в сущности мусульманский
и все еще не изжитый на родине обычай в категорической форме исключать
женщину из мужской беседы перенес меня на много лет назад. Живя за рубежом,
я уже стал забывать его.
Маэстро провел меня на маленькую голубую веранду, выходившую
застекленной стеной в сад; удобные плетеные кресла, клетки с птицами,
журналы и книги, стол под светло-желтой скатертью, разрисованной цветами, -
все наводило на мысль, что в этом уютном уголке Гойя любил отдохнуть,
погреться на утреннем солнце, а может быть, и укрыться от raffut[52] и
bavardage[53] Леокадии.
Она принесла нам кофе, сказала несколько слов, не потребовавших иного
ответа, чем полученный ею, - улыбку от меня и ворчание от маэстро, - и снова
оставила нас вдвоем. После упоминания о герцогине в фойе "Grand Theatre" мы
больше не говорили о ней, и теперь, казалось, нам предстояло молчаливо
решить, кто из нас двоих первым отважится на это, и, конечно же, мы не
думали ни о чем другом, пока вежливо обменивались впечатлениями о нашей
жизни в изгнании - его в Бордо и моей в Риме. Разговор был нелегким; он и
раньше не бывал у нас легким -.с тех пор как тридцать лет тому назад Гойя
начал терять слух; а теперь говорить с ним было совсем трудно, потому что он
совершенно оглох, а у меня не было никакого опыта общения с глухими, я не
умел говорить так, чтобы меня понимали по движению губ, не умел пользоваться
созданным специально для них языком жестов.
К счастью, против меня на стене висел очень приятный рисунок, на
котором был изображен мальчик, играющий с собачкой. Я принялся внимательно
его рассматривать, не столько потому, что он меня на самом деле так
заинтересовал, сколько чтобы сделать небольшую передышку в нашем разговоре.
"Прелестный рисунок, правда? - спросил Гойя и после моего утвердительного
кивка радостно продолжал: - Это ведь не мой рисунок. А знаете, кто его
сделал? Подойдите сюда". Он заставил меня подняться, подвел к окну и указал
в сад. Там играли с обручем пятеро или шестеро детей, их крики и смех,
приглушенные стеклами, едва долетали до нас. "Видите девочку в синем платье?
Это наша Росарита. Она сделала этот рисунок, когда ей было два года. А
сейчас ей только десять. Я никогда не встречал такого необыкновенного
природного дарования. Мадам Виже-Лебрен потерпит неудачу в споре за титул
первой в истории великой художницы".
Гордость так и переполняла его. И по тому, как он гордился талантом
девочки, я предположил, что она - его дочь. До сих пор я не уверен, что у
него была дочь. Но что мне известно доподлинно, это что ей так и не удалось
стать великой художницей, о чем мечтал Гойя, хотя, как мне писала из Мадрида
Пепита, она обучала рисунку саму королеву Испании[54].
Желая продемонстрировать мне другие произведения талантливой девочки,
он повел меня в свою мастерскую, расположенную в противоположной стороне
дома. Я не мог скрыть удивления. Солнце, затопившее^ комнату, которую мы
только что покинули, даже не заглядывало в мастерскую - ее окна выходили на