"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

север. "Для художника нет ничего обманчивее естественного света, - пояснил
Маэстро. - Я люблю писать по ночам. Или с закрытыми ставнями".
Доказательства были налицо. По всей мастерской тут и там торчали свечи,
шандалы, огарки разной величины, на столах и каменных плитах пола виднелись
натеки сала, повсюду стояли канделябры всевозможных форм и размеров, а на
одной из полок я увидел знаменитую засаленную шляпу - ее поля ощетинились
наполовину сгоревшими свечами, а потерявшая цвет тулья вся была в подпалинах
и восковых бляшках[55].
Мы рассматривали рисунки Росариты, а также прекрасные миниатюры Гойи на
слоновой кости; он тогда экспериментировал с юношеским энтузиазмом, без
остатка отдаваясь упражнению в новом ремесле, что сулило открыть ему новые
неведомые горизонты; потом Гойя показал мне несколько гравюр с изображением
быков - они были выполнены в технике, которую называли литографией, и -
каким бы невероятным это ни казалось - свидетельствовали, что неугомонный
старец вновь переживает период ученичества. Не зря, видно, год назад он так
настойчиво повторял в письме: "Я все еще учусь..."[56]
А затем я выразил ему свое недоумение по поводу того, что не вижу на
мольбертах ни одной большой картины, ни одного портрета, над которыми бы он
работал, как это всегда бывало в его мадридской мастерской. "Уже не в первый
раз я за долгое время не сделал ни одного портрета, - сказал он, внезапно
помрачнев. - Во время войны, например, я не занимался портретами два года.
Как мог я изображать какого-нибудь кабальеро или даму в салоне, в то время
как люди убивали друг друга на улицах и на дорогах?" И, помолчав немного,
продолжил: "И после того, как она умерла, тоже не мог. Целый год не писал
абсолютно ничего". Он бросил на меня заговорщический взгляд, смысл которого
я тогда не понял. "То есть за исключением двух портретов... Только два
портрета - я сделал их по причинам, имеющим отношение к ее смерти..." Он
отошел от меня и начал рассянно вытирать кисть. "Обо всем этом, - закончил
он наконец, - мы должны сегодня поговорить, дон Мануэль".
На этот раз он не назвал меня "ваша светлость". Сам голос его
изменился: он стал теперь более фамильярным, почти грубым. Вдруг я понял,
что сейчас неотвратимо исполнится обещание - или угроза? - которая
содержалась в его письме. И обретет завершение искус, что привел меня сюда
из Лиона, заставив пересечь всю Францию. Меня охватил страх, как подростка,
что так пылко добивался женщины, а оставшись с ней наедине, не желает ничего
другого, как оказаться где-нибудь подальше, около родителей. Я повернулся к
Гойе и, выговаривая слова с особой тщательностью, произнес: "В свое время
было проведено полицейское расследование, сеньор Фанчо. Я лично распорядился
о нем и лично наблюдал за его ходом. Выводы расследования имеют
окончательный характер. К смерти герцогини не причастна ничья преступная
рука. Яда не было". Он меня понял. По его лицу прошла тень - смесь иронии и
разочарования. "Мы-то с вами знаем: расследование было поверхностным.
Достаточно сказать, что даже не сделали вскрытия. А я знаю: яд был. Мне это
известно. Я знал об этом с самого начала. У меня были доказательства". Он
весь потемнел, будто в комнате закрыли ставни. И голос у него стал мрачным и
горячим, в нем слышалась какая-то внутренняя дрожь, она звучала отчетливее,
когда он произносил конечные звуки. "Вы ведь пишете воспоминания. Вам
необходимо знать правду".
Я снова повернулся к нему, собираясь тщательно, по слогам произнести
мои соображения. Было бы нелепо вступать с ним в спор. "Я еще не начал